Транслировать сказки – не то же, что зыбкую быль:
смолчу в темноте, а на свет символично ощерюсь.
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы,
вопрос подменяется выдохом в губы, под челюсть,
цепляется за невесомые снасти спины
холодными пальцами, бьётся солёным прибоем:
тебе интересно, с чего мы неделю пьяны,
а мне интересно, зачем я связался с тобою.
Ты слушаешь сердце. Бокал, между тем, опустел.
Бутылка тем более? В стену. Осколки разделим.
Тебе интересно, не станет ли плахой постель,
и что я, с моей-то мордашкой, искал по борделям
(заржал бы, но шутка из тех, что не входит в пазы
без гибкости духа и без панорамной картины).
Похожий секрет: подставляя под чей-то язык
сапог, я рисую в уме остроносый ботинок
(их нынче не носят, но я – экзотический шут,
пора завести: произнёс и опять захотелось).
Маркиз-то в Бастилии… Впрочем, я лучше пишу,
хотя оставляю за сценой подробности дела —
ну да, уголовного, как же иначе, chérie,
ты видела простыни, кровь и набор инструментов,
ты слышала шёпот: «Красиво. Пожалуй, замри,
теперь отомри и закончи, вот так, lentamente…
Тянуть по слогам, на эн-тэ через нос не дыша:
испанский – пикантная пытка для нёба и слуха».
Проблема с маркизом: он муху натянет на шар
земной, ну а я запихну мироздание в муху,
вселенское зло – в афоризмы о роли добра,
себя – в оговорку «порочен – читай инфантилен».
Интрига в акцентах, сказал бы мой названый брат,
к тому же есть фактор эстетики, вкуса и стиля.
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы.
А помнишь, провинция сплетнями город кормила?
Транслировать сказки – не то же, что зыбкую быль,
тут можно начать с одеяла из донного ила.
Полсотни подростков: ни слуха ни духа с весны,
в июле – кто в речке, кто в топи цветочного сена —
живые. «Что толку? В поместье сбываются сны,
но кормятся явью: среди возвращённых – подмена».
Забавная ссылка – в чужие четырнадцать лет
без права на знание, что это – план или случай,
а новая сцена – угодья, часовня и склеп
(весьма живописный, но кажется, видел получше).
Полсотни подростков – весь август в окрестных полях,
где голос разносится гимнами между снопами,
а ногти упорно рисуют мои вензеля,
ведь знойная одурь до боли похожа на память.
«Среди возвращённых – подменыш». Ошиблись слегка.
Рассветные контуры и сорок восемь скорлупок.
«Отныне свободны? Мертвы?». «Просто снял с языка.
Но было красиво, поэтому каяться глупо.
Ты что-нибудь вспомнил?». «Не знаю». Вина и вино
делились по-братски, на свет прорастали шипами
занозы, а суть облетала чешуйками, но
кровавая одурь и нынче похожа на память.
Свеча оплывает, и время встаёт на дыбы,
в извивах ковра проступил остроносый ботинок,
трансляция сказок, которые – зыбкая быль —
всегда паутина.
