Там живописно расположились три молодых парня: один лежал на весеннем припеке и, задрав рубаху, видимо, грел живот; второй, закрыв от солнца козырьком глаза и подвернув ноги калачиком, сидел рядом и грустно-лениво смотрел на воду; третий (как оказалось потом, старший баржи), лежа на спине и мечтательно смотря в небо, играл на балалайке «Светит месяц».
Никто из них и не пошевелился, когда я вскарабкался на палубу. Кажется, я мог бы походить-походить, вернуться обратно на берег, но они не обратили бы внимания.
– Здравствуйте, – говорю.
Грустный парень – тот, что сидел, – сдвинул козырек на затылок и лениво ответил за всех:
– Привет из Крыма. – Не глядя на меня, сказал: – Гля-ка, Кирюха… Рыба идет… по-над берегом.
Кирюхой оказался тот, что грел живот. Он встал на колени, глянул за борт, сказал будто спросонья:
– Рыба. – И снова лег. Теперь он запахнул полы пиджака и засунул руки в рукава. – Потеплело – она и пошла. Запрет на нее.
– Какой запрет? – вновь попытался я пробить броню невнимания.
Но Кирюха промолчал (пусть другие скажут, если это так уж важно).
Ответил старший:
– На рыбу запрет. Весной нельзя.
– Ну и что же: не ловите?
– А мы ее никогда не ловим. Мы не рыбаки.
– Ну, речники, – говорю.
– Колхозники… Эта посудина своя, колхозная… Когда нам заниматься рыбой-то… День при дне на работе.
– И сегодня на работе?
– А как же? – Старший встал, потянулся, глянул на реку, потом на небо и подытожил обзор окрестности: – Погода изменится.
– А чем же вы занимаетесь? – спрашиваю.
Старший ухмыльнулся и покачал головой: дескать, какой непонятливый.
– Перевозим, – ответил теперь Кирюха.
– Кого?
– Молоко.
– Как молоко?
– А так: молоко. Утром подвезут – переправим четыре машины, молоковозы. Вечером подвезут, в сумерках, – доставим на тот берег.
– И все?
– А что же еще? Каждый день колхоз к сводке попадает. От нас все зависит: попадет или не попадет.
– А днем?
– Днем плохо. Скушно.
– А как платят?
– Хорошо платят. По два трудодня.
– Вы-то довольны?
Кирюха становился разговорчивей:
– А чего нам? По двадцать копеек на трудодень – итого сорок монет… Скушно только. А так ничего.
Старший тоже навострил уши:
– А вы что: издалека, что ничего не знаете? Да мы каждую весну так, пока понтон наведут. Месяц целый тут опухаем.
– Еду на попутной, – уклонился я от ответа. – Вон стоит на том берегу. Видишь?
Никто из них не повернул головы «на тот берег». Но Кирюха сказал:
– До вечера будет стоять.
– Почему так?
– Молоко повезем – захватим и вашу… ежли председатель разрешит.
– А где он?
– Там, – ответил теперь старший, указав на село. – Сходи к нему, попроси. Тут недалеко – километров пять.
– А без председателя не получится? – спросил я.
И опять никто не ответил. Все трое снова стали до удивления скучными, безразличными и, казалось, равнодушными.
На том берегу появился еще один грузовик. Он почти воткнулся носом в воду да так и замер в полной безнадежности; затем из проема дверцы высунулись ноги – шофер расположился спать в ожидании своего череда.
– Ну, так как же? – спрашивал я, обращаясь ко всем троим сразу.
Кирюха глянул на меня изучающим взглядом и задал вопрос старшему:
– Ты как, Степан?
– Никак, – ответил тот. – Сказано «никого», кроме молоковозов, – и крышка… На этой посудине чужие машины переправлять опасно.
– Свои-то перевозите?
– Своя утопнет – один ответ, в суд никто не подаст. А чужая булькнет – не расхлебаешь… Нет… нельзя.
