В координатах мифа - страница 16
Она их и в детстве любила не очень.
Но запах мой дочери все еще сладок,
Когда прибегает ко мне среди ночи.
Пока я колдую над сахаром жженым,
Над горькой микстурой, над складками платья,
Она зарывается, как медвежонок,
В мои не готовые к миру объятья.
Я тоже недавно не знала, я тоже,
Как в комнаты входит безумье украдкой,
Как солнце касается высохшей кожи,
Как память, стираясь, меняет повадку.
Как память, стираясь, лишает покоя.
Мы бродим по дому, друг друга теряя.
И я говорю своей матери, кто я.
«Мне хочется к маме», – она повторяет.
«К маме бы… она не узнаёт…»
К маме бы… она не узнаёт.
А еще недавно узнавала.
Пахнет морем – не наоборот —
Йод на отвороте одеяла.
К ней в палату приводили пса,
Он смешно ей тыкался в колени.
Бабушкина вера в чудеса
Выцветает в третьем поколенье.
Если эта степень пустоты
Означает встреченную старость —
У меня осталась только ты,
И не говори, что не осталась.
Когда мне было пятнадцать лет
Когда мне было пятнадцать лет,
Такой короткой казалась жизнь.
Казалось, могут «оставить след»
Ну, разве кетчуп и рыбий жир.
А кто постарше – проеден ржой,
И сорок с лишним – уже конец.
И «в общем, близкий» всегда чужой.
И «в общем, честный» всегда подлец.
Когда мне было пятнадцать плюс,
Я шла на казнь к девяти утра.
Когда на мамино «я боюсь»
Я отвечала: «а мне не стра…».
Таким ужасным казался мне
Мой бледный профиль, а также фас.
И непонятно, по чьей вине
Разрез японский еврейских глаз.
На Дом печати цепляли флаг,
По главной улице тек народ.
Но запах «Явы» читался как
Обетованье иных широт.
Метель сжигала сухие лбы,
И ветер горькие рты кривил,
Но наш вокзал у базара был
Обетованьем иной любви.
И перемерзшие поезда —
Обетованьем любви иной.
И это то, что спасло тогда,
И это то, что еще со мной.
«Не надо трясти архивом…»
Не надо трясти архивом.
Давно никаких бумажек,
Ни фоток, ни даже писем,
Не прячу и не храню.
Но памяти наших сборищ
Остался короткий список.
Тогда отмечали что-то.
Скорее всего, фигню.
Салат «Оливье» – Марина.
Марине чего попроще.
Марина опять влюбилась
И всюду сплошной разлад.
Доверишь картошку чистить
И прячешь подальше ножик —
Марина отрежет палец
И кровью зальет салат.
Любые закуски – Оля.
Пусть делает, что захочет.
Она – вегетарианка,
Совсем ничего не ест.
А Олю едят все время —
Коллеги, соседи, мама.
И Оля молчит и терпит,
Мол, надо нести свой крест.
Горячее. Лень возиться.
Пусть будет Наташка – рыба.
Наташка мечтает замуж
И смотрит программу «Смак».
И что-нибудь вроде торта,
И что-нибудь вроде чая.
Ну, это на всякий случай.
Вдруг что-то пойдет не так.
Последняя строчка: Слава —
Джин-тоник, портвейн, пиво.
Какое, почем и сколько?
Но Слава – знаток и спец.
А может быть, это значит —
Вино и хлеба́ отдельно,
А глория, то есть слава,
Появится под конец?
Ты помнишь, я отвечала
За встречу гостей в подъезде,
Курение на балконе
И выпивку тет-а-тет,
За вымытую посуду,
За фразу «А я останусь?»,
Но нет меня в этом списке.
И в памяти тоже нет.
«От первого снега омского…»
От первого снега омского —
До первого света осени —
Двора с одинокой шавочкой,
Сменились не только шапочки,
Не только фасон и выделка,
Еще – объектив и выдержка.
Мы словно бы тут и не жили,
Не нас берегли и нежили.
Привычные к вечной копоти,
Не мы запирались в комнате.
Не мы вырывались в праздники,
Не все запивалось красненьким.
Мы до смерти в счастье верили,
В окно выходя ли, в двери ли —
В никем никогда не житое,
По мерке особой сшитое.
В глазок допотопной оптики
Его вычисляли оттиски.
Похожие книги
