– Тебя известят, – сказала Ольга Дмитриевна, когда спросил ее об “Артеке”.
Прошел месяц каникул, а меня никто ни о чем не извещал. Сходил в школу. Там по-прежнему никто ничего не знал. А в начале июля меня, несмотря на мои протесты, отвезли к брату в деревню.
– Если что, мы тебя сразу заберем, – пообещал отец и уехал.
Как же медленно тянулись те июль и август, а известий все не было и не было. И вот уже за нами приехала мама, и мы вернулись в Харьков. Больше ждать нечего.
В канун первого сентября мы, как обычно, собрались в школе. Все делились воспоминаниями о летнем отдыхе. Огорченно молчал лишь я. Мне совсем не хотелось, чтобы кто-то спросил что-нибудь о моем несостоявшемся путешествии к морю.
– А я был в “Артеке”, – неожиданно проговорился Женька.
– Ты в “Артеке”? Брось трепаться, Женька! Ты же троечник, – сказал кто-то из ребят.
– А я не треплюсь! – в запале взвился мой друг и вдруг осекся, заметив меня.
Мельком глянув в его испуганные глаза, сразу понял – он действительно не треплется. Знает и чье место занял.
Слезы обиды брызнули из глаз, и я бросился подальше от этой школы, где меня так жестоко обманули. Кто-то ринулся вслед за мной, но тут же потерял из виду. Мне нетрудно было исчезнуть на этом старинном кладбище, где с детства знакомы каждый кустик, каждое деревце, каждая потайная тропка и уж тем более все его грандиозные памятники-склепы, много лет скрывавшие целую банду.
А найти меня здесь могли бы только ребята нашего двора. Но они учились в бывшей женской школе, где, не будь отличником, должен бы учиться и я.
Я лежал вниз лицом на мягкой сухой траве в ложбинке между могильными холмиками и уже не плакал. Слезы для этого горя кончились, говорила в таких случаях бабушка Крестная. Но облегчение не пришло. Чувства не спешили передавать власть разуму. И я лежал, подавленный и оглушенный.
Не покидало ощущение, что вдруг потерял что-то очень важное в жизни, и это важное уже не вернуть никогда. Впервые нечто подобное ощутил три года назад, когда на моих глазах страшный взрыв разнес в клочья мою любимую воспитательницу и деревенских ребят, разложивших смертоносный костер под авиабомбой.
Моя фотографическая память вдруг высветила ту поляну и те деревья с висящими на их ветвях обрывками одежды. И меня, с разгона упавшего в траву, споткнувшись о чью-то окровавленную руку. И тогда лежал точно так же, ничком, и ощущение чего-то непоправимого впервые раздавило неокрепшую детскую душу. Тогда меня обманули, убеждая, что все это только приснилось. Теперь же знаю точно – нет, не приснилось.
Обман и предательство – вот что сломило меня сейчас. Еще полчаса назад я был счастливым человеком. Пусть и огорченным несбывшейся надеждой увидеть море в “Артеке”, но все же обрадованным началом последнего учебного года, который откроет нам с Женькой путь в нахимовское училище. И пусть не попал летом в “Артек”. Значит, нашли более достойного. И это справедливо. Можно огорчаться, но это не беда.
Но почему именно Женька поехал в “Артек” вместо меня? Этого никогда не случилось, если бы меня ни предали все. И первый, кто предал, это Женька. Он сделал то, что делать западло. Ни один вор такого не сделает.
Нет, я не буду поступать с ним в нахимовское училище. Мне больше не хочется быть моряком. Мне вообще больше ничего не хочется. А тогда, зачем учиться, зачем вообще жить?
Я не пошел в школу первого сентября, и дома не настаивали. В класс меня с трудом вернули лишь через неделю.
