– Да, надумали, – коротко ответил тот.
– Уж не корову ли собрался заводить?
– Ты угадал: именно корову.
Отец словно бы и не замечал скованности сына и продолжал спрашивать, рассуждая вслух.
– Корова – это хорошо. Молоко, сметана, творожок – всегда востребованы на столе. Только поздновато сейчас страдавать-то, трава соки потеряла.
Он взял пучок травы, скрутил жгутом и переломил через ладонь.
– Не выступает зелень-то на руке. Всё одно, что солома. Удои малы будут.
– Нам хватит. С соками накосим следующим летом.
– Ну-ну. – Старик крякнул неопределённо, воткнул в рот трубку.
– Катерина, ты обед-то сварила? Сходила бы зверобою нарвала. Уж больно нравится мне чай с этой травкой. В моём котелке и заварим, в нём дух особенный.
Катя, будто только и ждала распоряжений от свёкра. Привстала и, молча сверкнув глазами, направилась к берегу.
– Ты вот что, сынок, – заговорил отец, проводив взглядом Катерину. – Хошь, серчай на меня, хошь, не серчай – это твоё дело, а разок, всё-таки, выслушай меня, наберись терпения.
Сергей сидел неподвижно, уставившись в огонь.
– Я ведь тоже могу быть в обиде на тебя, коль на то пошло, – чмокая трубкой, неторопливо начал Степан. – Рассуди сам: ты ушёл из дому, не сказав мне ни слова. Будто и не было у тебя отца, будто и не жил ты в моём доме. Неужто, враги мы с тобой?
– Ты зачем пришёл? – не меняя позы, оборвал отца Сергей.
– Не кипятись, сынок, отвечу и на этот вопрос. Выслушай до конца.
Трубка Степана отчего-то угасла, он постучал ею о каблук сапога и вновь разжёг.
– Стоит ли враждовать от того, что невестка свекрови не понравилась? Это старый вопрос, Серёга. Не припомню случая, чтобы сноха с первых дней попала в объятья свекрови. Не было такого и не будет никогда. Потому как кровь разная. Не родная.
– Не о том ты говоришь, батя. Прекрасно ведь знаешь – не о том.
– О том, сынок, как раз о том. Отчего мать разгневалась? От того, что верховод наш, Гайворонский, сукиным сыном оказался. Так? Так. Народ, опять же, зароптал. А коль повесился изверг – на кого роптать? На дочь его, Катерину. Всем обществом, стало быть. Надо же бабам отрыгнуть свою злобу, такое уж это племя. А тут ты ушёл к ней, до утра. Трудно такое сразу перемолоть. Признаться, и я вознегодовал поначалу-то. Потом остыл. Пошто, думаю, дочь должна искупать отцовский грех? Пошто должна нести его крест? Рассуждаю так про себя, а у самого из головы не выходит: невиноватая – ладно, отчего ж про золото молчит?
– И ты о нём. Какое золото? Откуда?
– То, что отец ей оставил.
– Тебе доподлинно известно о нём?
– А то нет. Катюхин отец перед тем, как удавиться, сам сообщил.
– Тебе лично?
– Не-ет, Трофиму и Петру. Им я верю: народ не болтливый, утки в небеса не запустят.
– Катерина не ведает ни о каком золоте, батя.
– И я так кумекаю про себя. Но золото-то существует, однако…
– И что? Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, ровным счётом ничего. А вот спросить – хочу.
– Ну?
– Вдруг оно возьмёт, да и отыщется? Что с ним делать-то будешь?
Сергей не ожидал провокационного вопроса, опешил.
– К-как… что?
– Что?
– Сдам… государству.
– Госуда-арству, – передразнил Степан сына. – Ты хоть представляешь себе, какое это золото?
Сергей вопросительно поднял брови.
– Зубы людские, ничего другого быть не может. Драгоценности забирали немецкие офицеры, а эти, – Степан сплюнул, – у мертвецов во рту ковырялись.
Оба замолчали.
– Походит Катерина лицом на отца своего, – после длительного молчания заговорил Степан. – Шибко походит. Напоминать прошлое будет, а это, поверь, нелегко в наши годы.
