Не спуская с меня глаз, она отводит в сторону трубку.
– И куда это ты направляешься?
Показываю пальцами, что собираюсь прогуляться.
Джули качает головой. Знает, что мои передвижения ограничены третьим этажом; на прошлой неделе я уснул возле вендорного автомата в корпусе 2, из-за чего меня объявили в общебольничный розыск. Складываю руки в умоляющем жесте и с надеждой, что изливающееся из моей души отчаяние растопит ее решимость.
Поначалу ничего. Лицо каменное, взгляд неуступчивый. Потом она закатывает глаза, бросает мне маску и машет рукой – путь свободен.
Слава богу. Больше всего на свете мне нужно выбраться сейчас из этого стерильного ада.
Подмигиваю Джули. Вот она, по крайней мере, человек.
Я выхожу из нашего кистозно-фиброзного крыла, толкаю тяжелую дверь и торопливо поднимаюсь по бетонным ступенькам, хотя легкие уже горят после одного этажа. Кашляя, цепляясь за перила, миную четвертый, потом пятый этаж и наконец на шестом останавливаюсь перед большой красной дверью со сделанной через трафарет надписью: АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД. СИГНАЛИЗАЦИЯ СРАБАТЫВАЕТ ПРИ ОТКРЫВАНИИ ДВЕРИ. Я достаю из заднего кармана бумажник, а из бумажника сложенный плотно доллар, который держу именно для таких вот ситуаций. Привстаю и подсовываю доллар под переключатель сигнализации, так что система теперь не сработает, потом приоткрываю дверь и выскальзываю на крышу.
Я кладу бумажник между косяком и дверью, чтобы она не закрылась за мной. Урок, выученный на собственной шкуре. У мамы случился бы сердечный приступ, если бы она увидела, что я подпираю дверь бумажником «Луи Виттон», купленным мне несколько месяцев назад. Дурацкий, если подумать, подарок тому, кому некуда ходить, кроме больничного кафетерия. По крайней мере в качестве подпорки сгодился.
Я встаю, делаю глубокий вдох и тут же кашляю от обжегшего легкие холодного зимнего воздуха. И все равно, как же хорошо под открытым небом. Не то что в западне, за унылыми стенами.
Я потягиваюсь, смотрю на бледно-серое небо. Обещанные ветром снежинки, медленно кружась, падают на волосы и щеки. Подхожу к краю крыши, сажусь на ледяной камень и свешиваю ноги. Выдыхаю. Чувство такое, словно это первый выдох с тех пор, как я попал сюда две недели назад.
Сверху все выглядит чудесно.
В какую бы больницу меня ни заносило, я всегда и везде ищу возможность выбраться на крышу.
В Бразилии мне довелось увидеть парады: танцующие внизу люди напоминали вырвавшихся на свободу пестрых, разноцветных муравьев. Я видел спящую Францию, сияющую вдалеке Эйфелеву башню, окна, гаснущие в квартирах на третьем этаже, лениво восходившую луну. Я видел пляжи в Калифорнии, бескрайний океан и людей, плещущихся в сказочно прекрасных волнах с первым утренним светом.
Все такое разное. Каждое место уникально. Одинаковы только больницы, из которых я вижу мир.
Этот город живет не гуляньем, но тихим, домашним уютом. Наверно, я должен был бы чувствовать себя комфортнее, но выходит наоборот. Может быть, потому, что впервые за восемь месяцев до дома можно доехать на машине. Дом. Там Хоуп и Джейсон. Там, сопя и пыхтя, мои одноклассники ползут к экзаменам, к тем университетам «Лиги плюща», которые выбрали для них родители. Там моя спальня, моя долбаная жизнь, пустая и необжитая.
Я вижу фары машин, проносящихся по дороге рядом с больницей, мигающие вдалеке праздничные огоньки, смеющихся детей на льду замерзшего пруда по соседству с небольшим парком.
