– Ну да… Через старые стихи… – жестоко ответил я.
– Нет. У него было много новых… Вы не знаете, он мне письма присылал со стихами. Хотя живём – через две остановки. Только стихи – никогда ничего не приписывал…
Вот тебе и тантрический секс. Эту тайну Оса мне не поведывал. Держал её в Осином гнезде… Хотя я думал, что по пьянке он выболтал все тайны. Я думал, гнездо Осы – пустое гнездо…
– Извините… – пробормотал я.
– И вы меня…
– Марианна, – я вдруг вспомнил имя анемичной поэтессы, – не приходите. Послушайте меня – не приходите… Он там… – я повторялся, чтобы подобрать слово, – изуродовался. Если бы он мог попросить, он бы попросил… Ну чтоб вы его не видели таким…
– А, я поняла, – испуганно заторопилась она. – Поняла…
– До свидания, – сказал я, тут же испуганно подумав: «Где?»
– До свидания, Сергей.
По её голосу я понял, что она придёт. Анемичные поэтессы – храбрые люди…
Хоронили Осу в дурную погоду. Липкий от дождя ветер загонял весну обратно в горы. Тучи ползли, как гигантские серые утюги. Собаки хороших хозяев сидели дома. А я решил не пить на поминках. Слишком много чести для водки, виноватой во всём случившемся.
Возле морга уже топтались незнакомые люди, хотя я приехал пораньше. Прикрытая дверь в Зал прощания попискивала уныло и монотонно, когда я заходил внутрь. Около единственного в этот день гроба – в ногах лежали гвоздики – молчали двое. В пожилой женщине я узнал тётку Осы – мы виделись на похоронах его матери. Тётка Осы сильно поседела с того времени и ещё больше растолстела. В такт её бесшумным всхлипываниям колыхалась вся непомерная и безразмерная фигура. Тётка Осы тщательно протирала глаза беленьким платочком. Протирала так внимательно, как будто делала нужную работу. Тихонько сморкалась, пряча нос в кулаке. Увидев меня – кивнула.
Мои глаза протирать было незачем.
Оса лежал густо загримированным, белым от пудры или крема, чего там они используют… Губы исчезли – остались две едва видимые розовые полоски. Под ушами видны были натёки… И главное – я не мог поверить, что то, что лежит передо мной, когда-то жило. Двигалось и говорило. Ещё один природный ход, спасающий психику. На нет и суда нет…
Я ещё немного поглядел на чучело Осы, ловя себя на том, что с таким же успехом можно глядеть на пустые стены. В потолок. На всё то, что лишено движения. На всё, что мы называем вещами.
Я мог бы уйти. Но печальному телефонному голосу я обещал быть на поминках… Связав таки голос с образом, можно было сказать – тётке я Осиновой обещал…
Я уместил четыре гвоздики поверх других, пытаясь не закрывать чужие цветочные головки своими. Достал сигареты, так чтобы тётка и, очевидно, муж её видели причину моей отлучки. С облегчением вышел в скрипучую дверь под порывы ветра.
Несколько человек – две пожилые женщины, мужчина и пацан лет двенадцати – о чём-то шептались в стороне. А я надеялся, что увижу кого-то из знакомых.
Прибывали ещё какие-то люди – всех приходящих к Осе ещё издали можно было узнать по цветам. А пересчитав цветы – по их, цветов, чётности. У Осы, я повторяю, была уйма родственников. Вышла тётка, поприветствовала меня ещё раз, всё так же сморкаясь в мокрый уже платок. Потом спросила тем же шёпотом, который, очевидно, стал здесь хорошим тоном:
– Вы на поминках будете?
– Да, – громко ответил я, и все обернулись.
Я боялся вопросов. Не очень-то приятно передавать словами эти воспоминания. Всё, что я хотел сказать, услышала Катя.
