Там нет меня, где на песке, не пролегли твои следы. Где птица белая в тоске, кричит у пенистой воды…
Павел Жагун
И еще двадцать лет прошло.…
И приехав на излете лета в умирающий город, город своего детства, школьных переживаний и первой влюбленности, став уже богатым и успешным, с удивлением – совершенно забытым им чувством – увидел, что здесь все осталось по-прежнему.
И вокзал, и огромные пыльные тополя, и пруд, заросший по берегам камышом, и даже улицы, вымощенные булыжником, поприветствовали его отблесками утреннего солнца как тысячи лет назад, когда он переходил мостовую, держась за руки родителей, ступая маленькими ногами, обутыми в сандалии, на каждый ее булыжник, казавшийся невероятно огромным при своей гладкой – черное с синим – поверхности.
В маленькой гостинице, в ее коридоре и открытых комнатах гулял свежий ласковый ветер, было чисто, и так тихо, что был слышен шелест листвы, позвякивание посуды в доме напротив, и ему показалось, что он очень долго спал после бесконечного летнего дня, насквозь пронизанного солнцем, после купания и радостного полета в бегущей стайке мальчишек – и он среди них – от дальней реки, в счастливом безмятежном детстве, и вот внезапно – проснулся.
Заторопившись, оставив чемодан в номере, сбросив пиджак, он вышел на улицу и двинулся вверх по ней, прямиком на восходящее солнце, где дома и деревья по обеим сторонам, не успевая сомкнуться в перспективе, терялись за вершиною холма.
Все было узнаваемым, окна, кованые решетки оград, маленькие балконы, крутизна крыш и здание детского сада, куда впервые привела его мама. Он увидел его в глубине двора, окруженного тем же причудливым металлическим забором, где каждый вертикальный прочерк на фоне зелени заканчивался наверху наконечником копья. И это белеющее двухэтажное здание с круглыми колоннами, изящным длинным и узким балконом на фасаде, повлекло его вглубь воспоминаний; голоса и лица сверстников, сидящих за столом во время завтрака, зал, залитый солнечным светом, стоящее в углу блестящее черное пианино с поднятой крышкой, где загадочно и заманчиво отсвечивали его клавиши…
Но действительность не отпускала. Чертыхнувшись, он извлек мобильник, взывающий о помощи. Звонила жена, с расспросами как доехал, где остановился, о самочувствии.
И он пожалел, что взял с собою телефон и приехал один, без нее.
А солнце начинало припекать, сняв галстук и накрутив его на левую ладонь, он расстегнул две верхних пуговицы сорочки и медленно пошел, поднимаясь по улице к своей маленькой загадочной планете, втянувшей в свою орбиту дом, где он родился, дворы, где рос, играл в футбол и дрался, школу, магазины и аптеку, кинотеатр и стадион, поразившие его в прошлой жизни своими большими размерами и объемом свободного пространства.
Сейчас все это выглядело уменьшенной, но правдоподобной копией, уводя в драгоценные памятные детали и мелочи прожитой здесь его жизни, с обидами и одинокостью раннего детства, смятеньем и торопливостью молчаливой юности и короткими вспышками безнадежности.
Он, подчиняясь нахлынувшему неопознанному чувству, вдруг резко повернул направо – угадывая каждый следующий поворот – и скорым шагом направился к школе, увидел издалека высокие старые тополя, стены красного кирпича, с трехстворчатыми высокими окнами, крыльцо, выбитое миллионами ног до зеркального каменного блеска, маленькую – из-за удаленности – хрупкую фигурку девочки, стоящую на верхней его ступени,
