Николай ощущал себя особенно подавленным в силу всеобщего сочувствия. Оно просачивалось сквозь звуковые волны по телефону. Костя…Паша… Мать…ей…одной ей…нет. То, что должно было быть тайной, не оказалось тайной, казалось бы, ни для кого. Стайки студенток и студентов обсуждали это в коридорах храма науки, а другие преподаватели отводили глаза, словно говоря: «Мы спокойно смотрели на подобное и будем смотреть впредь, но мы понимаем – это неприятно». Николай был задавлен всеми и в том числе собой. И ношу сию с упрямство тягает к верху Сизиф. Он не желал помощи, так как полностью расписался в собственной вине. Но и Костя с Пашей лезли туда же – и вот в скором времени должно было состояться мероприятие – увеселение на шестерых, призванное поднять настроение Николая. Конечно, ничто так не поднимет его, как в хлам нагрузиться алкоголем, наслушавшись ободряющих речей, от которых разве что становится тошно. Николай чувствовал себя заложником какого-то абсурдного процесса, только увы, обвинение ему было предъявлено. Мысли Николая продолжали витать вокруг собственного несчастья, любви, которую он слишком поздно принял и скорого, не сегодня, но скоро, похода за разложением и тленом. Особенно терзал Николая Костя – он, конечно, и так знал, что за иронически-саркастической его маской скрывается добрая душа. Что побудило ее залезть так глубоко? Николай догадывался, но разве принято разглашать такие вещи? Да и знал ли он? Скорее строил предположения. Так вот – Костя, проявлял повышенную доброту к Николаю, плотно опекая его и стараясь оградить от самого себя. Марина всегда трактовалась им как эдакое препятствие для свободной болтовни с Николаем, когда ему этого захочется, но были ли эти чувства правдивы? Не было ли куда большей теплоты в отношении Константина? Не любовной теплоты – о, нет – а теплоты общечеловеческой, которая заставляла его жалеть о смерти Марины и оберегать Николая. Возможно, он даже не думал так сам. Но мало ли что мы сами думаем? Насколько наши мысли – этот придаток естественного эгоизма, характеризуют нас? Костя был добр к Николаю, как никогда в эти дни, он даже был деликатен, но Николаю претила любая деликатность и участливость. Эти осторожные, словно обернутые в вату сообщения, что он посылал ему. Хорошо хоть не в живую. Почтальон приходит в десять.
Похороны. Поминовение чахлой плоти, что скоро с костей сползет. А ведь когда-то и меня так повезут, рванулось в его мыслях. Когда-то. И кто придет? Наверное, Рома будет за рулем…Мой сын, так скажет отец? Светлое платье и аккуратные туфли. Марина была шатенкой. И этот ужас перед взглядами ее приехавших родителей. Осунувшееся лицо ее матери, так на нее похожей, такой, когда Марине никогда не стать…время. Не зри лица тещи своей. Сигизмунд сказал…смерть стала фатой венчальной. Он не решился наклониться и запечатлеть прощальный поцелуй на ее лбу. Волнистые локоны Марины овевали ее поблекшее лицо. Как в том сне. Только глаз она не открывала. Поцелуя не было. Но была горсть пыльной, мерзкой на ощупь, земли, что зачерпнул он в свою правую ладонь и бросил на опустившийся гроб. Земля поглощала, она закрывалась. И бормотанье гробовщика, выкурившего папиросу – прощальный дым ушедшей жизни. И он уходил, под блеском осеннего солнца, одинокий и растерянный. Нет, на прощальную трапезу он не пойдет. Он недостоин. Внимательный взгляд – Катя. Что-то кроется в ее глазах. Что? Знание? Презрение. Да, он его достоин. Он словно бросил горсть земли на собственное лицо. Прочь, прочь отсюда.
