Оля написала Танечке: «…на шестой день нас с ним перевели из роддома в клинику, потому что у Ванечки началась кожная болезнь – эпидермия. Я каждое утро уезжала к нему и возвращалась поздно вечером, в 11-ом часу. Так мы промучились 4 дня – гнойнички не заживали, он беспокоился очень, я думаю – от лекарств и уколов; какую-то «систему» ему делали. И всё очень таинственно, молча. Сёстры и врачи отмалчиваются, названия лекарств и причину назначения уколов не говорят. И самое угнетающее – всеобщая грубость и равнодушие.
На четвёртый день мы забрали Ванечку и теперь лечим его дома – поим святой водичкой, купаем в травке и марганце, и – слава Богу! – кажется, он выздоравливает.
…Чугунов тоже пишет нам из деревни, письма его очень хороши, от них веет покоем и тишиной. Он даже прислал нам посылку со зверобоем и вареньем. Мы с Лизанькой долго сидели над ящичком и всё не могли надышаться запахами „сеинького гомика”…»
02.08.84
Собрание сочинений Аполлона Григорьева выходило в 1915 году небольшими выпусками; в библиотечном каталоге обозначены 14 выпусков; сколько было всего и весь ли Григорьев издан – неизвестно… Читаю взахлёб, как детектив. У него несколько витиеватый слог, и отсюда некоторая неясность выражений и не полная отчётливость впечатления. К нему самому можно отнести характеристику, данную им Хомякову: «Несмотря на самый светлый ум критический, широта его захвата временами впадает в нечто стихийное, в нечто такое, что, сказавшись, не исчерпывается и представляет громадные перспективы для разработки». С некоторыми частностями я не могу согласиться (Жорж Санд он называет «великим современным художником»), некоторые положения мне кажутся недоговоренными (о байронизме Лермонтова), но вообще – впечатление захватывающее. Перед глазами прямо встают обзорные картины и нашей, и европейской литературы, написанные с щедрой и искренней эмоциональностью. Кажется, Григорьев был первым, кто назвал поэзию Гейне поражённой «фальшивостью неисцелимою, возведённою в принцип».
С жадностью я набросился на заметки, посвящённые нашим историческим романистам, и сразу же посетовал на их краткость:
«Исторические романы, из которых самые лучшие Лажечниковские, представляли смесь самую странную немного правдивого со многим фальшивым». Вероятно, он имеет в виду романтические похождения героев в этих романах – но я не был бы так суров; скорее всего это ошибка словоупотребления, некоторая грубоватость или, скажем, неосторожность выражения; может быть, было вернее сказать «со многим условным»… Подобные тонкости тогда ещё не всем были свойственны.
Самыми смелыми Григорьев называет романы Полевого, и я был рад хотя бы с этой стороны услышать положительную оценку многоохаянному Полевому – мне нравится гибкий и богатый язык его прозы (с небольшой скидкой на общую романтическую велеречивость времени). Самыми добродушными называет наиболее пользовавшиеся успехом романы Загоскина – я с радостью соглашаюсь, жалея, что сам, чувствуя то же, не додумался до такого точного, хотя и не критического, эпитета.
Загоскин «был человек бесспорно даровитый и, как многие люди конца XVIII и начала XIX века, гораздо более замечательный, чем его произведения… У Загоскина, там, где он пишет без притязания на доктрину, есть вещи наивные, восхитительно милые, даже – что удивительно в особенности – человечески страстные… У него был и комический талант – небольших, конечно размеров – и добродушный юмор, и жар увлечения, и даже, пожалуй, своего рода поэтическая манера…»
