Долгое время моя жизнь складывалась исключительно удачно. Лет до двенадцати-тринадцати я был, что называется, баловнем судьбы: мой отец был одним из отцов города и не какого-нибудь, а Петербурга, мать завкафедрой Марксизма-Ленинизма в Универе, ни братьев, ни сестёр, во мне, отличнике и спортсмене, а я подавал надежды как пловец и баскетболист, души не чаяли.
И вдруг все стало рушиться. Для начала закончился Советский Союз, и, хотя вначале ни я, никто из моей семьи, никакой разницы не почувствовал, но дома мрачными голосами обсуждали, что грядут плохие времена. Я не сразу понял, что плохого они видят в том, что по телевизору теперь стали показывать то, о чём раньше даже, не то, что на кухнях, но и под одеялами не шептались, в продаже появились кассеты музыкантов, о которых я мог только слышать и тайно бывать в каких-то квартирах, чтобы их послушать, и то по большому знакомству моих старших друзей, вхожих в их круг, что девчонки и женщины на улицах стали одеваться и краситься ярко и даже вызывающе. Ну, колбасы их, несчастной, не было, но её и раньше не было, но это меня не касалось, спецпайки обеспечивали нас продуктами бесперебойно, не только нас троих, но и бабушку, пережившую блокаду и потому к продуктам относившейся особенно трепетно.
Но как раз бабушка умерла в начале 1992-го года, вскоре после того как распался СССР. Когда это произошло на Новый год, я, признаться, ничего не почувствовал и не подумал, но её застал в таком гневном возбуждении, смятении даже, когда пришёл навещать по уже многолетней привычке, что подумал, не от возраста ли она повредилась в уме. Она плакала, гладила меня по голове и повторяла:
– Как же вы переживёте всё это, деточки? – обращаясь словно и не ко мне, а ко всем каким-то «деточкам».
– Ну а что произошло-то, бабуль, подумаешь, ну называть по-другому будем. Зато теперь «железный занавес» свалился, свобода.
Она посмотрела на меня и покачала головой, будто сокрушаясь моей глупостью или наивностью.
– Не слушай, Господи, неразумных, ибо не ведают, что творят. И что говорят. Страшные дни пришли, Ромаша, – она, как и все в семье, любовно называла меня вот так, уменьшительно «Ромаша».
А через неделю бабушка умерла. Не могу сказать, что я уж очень горевал, то есть было грустно, конечно, но в двенадцать кажется, что в шестьдесят уже пора. Мама долго была в печали и даже вполне искренне, отцу, как мне кажется было безразлично, он не радовался, конечно, но у меня сложилось ощущение, что он не очень-то и заметил произошедшее.
Однако бабушкины слова, её слёзы странным образом запали глубоко мне в душу. Я потом много раз думал, когда я начал вспоминать её слова? Сразу, после того, в течение года мама потеряла работу, она числилась ещё некоторое время в Универе, но кафедру закрыли за ненадобностью, и вскоре и её саму отправила такую же свалку, как и её марксизм, который до того был самой престижной кафедрой. Мама так и говорила всегда, что выбрала именно это после истфака, на котором была вначале комсоргом, а после парторгом, и уверенно шла по этой самой «партийной линии» к своей цели – быть наверху. Вот только вершина во время землетрясения оказалась самой ненадёжной и свалилась первая, и её увлекая за собой.
Но дома она не сидела и дня. Очень быстро устроилась к своей подруге кооператорше, которая потом стала называться бизнес-вумен администратором в парикмахерский салон, вскоре салон этот начал процветать, потому что у них долго не было конкурентов, не так-то просто раскрутиться было в те годы – денег не было, кредиты брать было опасно, банки «крышевали» бандиты и обманывали честных предпринимателей, разоряя и обирая до нитки, а после этого ещё и отправляя на тот свет, поэтому пришлось балансировать между всех полюсов, а их было уже не два, а много больше, потому что все хотели кормиться от предпринимателей, вот и приходилось встраиваться. И если бы не отец, который из правящего кабинета никуда не делся, сменил только вывеску и стал называться не невыговариваемым мной и непонятным горисполкомом, а ещё более непонятным префектом. Хотя, что такое «префект», я тоже до сих пор не знаю, только ясно, что это какой-то начальник. Я долго не вдавался в подробности, меня устраивало: родители существовали в своём мире, я в своём, не пересекаясь, параллельно.
