В конце концов, уже устав от надоедливо повторяющихся в мозгу слов, он решил: «Должен смочь! Я ведь не трус!» Но тут же червячок сомнения как будто шепнул: «Кажется, не трус?!»
Наступление началось на рассвете 18 января с нашей массированной артиллерийской подготовки. Иван, прижавшись к стенке окопа, наблюдал за фонтанами подбрасываемой взрывами земли на немецкой стороне. Ему казалось, что вздрагивание земли передаётся в каждую клетку организма, заставляя его тело вибрировать и трепетать. Вдруг в голове возникла злорадная мысль: «Вот вам, гады, получайте, фрицы паршивые!» Он думал, что теперь-то они легко возьмут это смешное Длинненькое, после такого мощного артналёта.
Расчётам бронебойщиков было приказано во время атаки оставаться на своих местах, выявлять огневые точки противника и своим огнём подавлять их.
Артиллерийская подготовка закончилась. Едва замолкли пушки, последовала команда ротного Макаренко:
– Рота, в атаку, цепью, вперед! За Родину! Ура-а-а!
По мере того, как бойцы, покидая окопы и разворачиваясь в цепь, начинали полубежать-полуидти, «Ура!» превращалось в отчаянное и надрывное «А-а-а-!», которое прекратилось, когда с немецких позиций последовал шквальный огонь.
Этот немецкий огонь вызвал у Полуэктива такое удивление и внутреннюю оторопь, что когда Кривошеин выстрелил, он только после свирепого окрика сержанта «Ванька, мать твою, патрон!» пришёл в себя и начал действовать, как тому учили, хотя он, как ни пытался, не понимал, куда стреляет его командир, цели он не видел.
Тем временем, не пройдя и половины расстояния до позиций противника, рота залегла. Немцы не давали даже поднять головы, без передышки поливая огнём из пулемётов и пехотных миномётов.
Кривошеин пытался вычислить огневые точки и стрелял, с остервенением матерясь и ругаясь на себя и заодно на Ивана за промахи, за то, что немецкие пулемёты всё били и били, не жалея боеприпасов, поднимая полоски брызг снега и земли в рядах наших бойцов.
Младшему сержанту было понятно, что надо менять позицию, зайти с фланга и лупануть по этому проклятущему пулемёту, точнее, по пулемётным позициям, но без команды это он сделать не мог… приходилось ждать. И когда к ним в окоп спрыгнул посыльный от командира взвода, Кривошеин с облегчением подумал: «Наконец-то!» Задание было получено именно такое, как и предполагал и о чём думал наводчик. Он даже мысленно возликовал своей прозорливости, сказав самому себе: «Соображаешь, Тихон Матвеевич!»
Иван, услышав эти тихо произнесенные слова, недоумённо спросил:
– Кто это – Тихон Матвеевич?
– Дед Пихто. Дурень ты, малой. Своего командира надо знать наизусть и понимать наскрозь, понимать даже, когда он хочет пёрнуть, а когда по шее дать, – как всегда язвительно ответил Кривошеин. Но это слово «малой» в его устах смягчало всю остальную колкость и грубость, брошенные своему второму номеру. Кривошеин ясно понимал, что сейчас и ему, уже понюхавшему все прелести войны, и вот этому, по сути, мальчишке предстоит выполнить трудную, может быть, смертельную, но такую необходимую работу. А Иван был удивлен и этому парадоксальному обстоятельству, и самому себе, что за эти месяц-полтора он впервые узнал, как звать-величать Кривошеина, который был до этого только командиром расчёта, или младшим сержантом, или наводчиком, или первым номером, или в его мыслях просто Кривошеиным, но никак уж не гражданским «Тихоном Матвеичем».
