– Ну, раз так, то я согласна, – сказала я, вздохнув и вытирая мокрые щеки рукой. – Забирайте меня в свою Москву, Леонид Петрович.
Уехать сразу не удалось, нового хозяина задержали дела, а я этому даже была рада. Я пыталась свыкнуться с этой новой ситуацией, собиралась, посетила все церкви, в которых молилась здесь, в Ленинграде, походила с Марией Константиновной по набережным и паркам, как бы на прощание. Во время одной из прогулок мы даже заходили в магазины на Невском проспекте, там барыня мне покупала всякие мелочи на память, а я ей, тоже на память, купила серебряный крестик на цепочке.
Через несколько дней, уложив все вещи в два свои чемодана, я была готова к новому этапу своей жизни.
Я была рада, что Леонид Петрович взял с собой лампу своего отца, ту самую, с зеленым стеклянным колпаком.
А получилось это так. Мы уже собрались и готовились выходить.
– Ну, Мария Константиновна, – сказал Леонид Петрович на прощание, – спасибо за приют, за то, что много лет скрашивали жизнь моего отца и обеспечили ему достойные последние дни и вечное успокоение. Спасибо за Лизу, которую как память о вас я увожу с собой в Москву. Хочу еще сказать одну вещь… – Он помолчал минуту, задумавшись и проведя медленно себе по лицу рукой, как бы ощупывая его или снимая невидимую пелену. – У нас с отцом были непростые отношения, сложившиеся такими еще с моего детства. Я не хочу разбираться, почему они такими были и кто виноват в том, что не было между нами близости. Но вы своей тактичностью и открытостью, своей любовью к нему, которую так просто и естественно мне здесь показывали каждый день, поселили во мне много мыслей, ранее меня не посещавших. А также чувств, – продолжил он, помолчав, – которые, видимо, жили где-то в глубине сердца, но еще спали. Я не знаю, увидимся ли мы с вами опять, но будьте уверены, я вас никогда не забуду.
– Нет-нет! – воскликнула моя теперь уже бывшая хозяйка. – Вы не можете так уехать! Что же вы не взяли совсем ничего отсюда на память? Так ведь нельзя – покидать дом, чувствуя, что, может, уже никогда сюда не вернетесь. Хоть что-нибудь, что напомнило бы вам о Пьере, который был, поверьте мне, достойным человеком… А что он не смог стать вам хорошим отцом, так это, видимо, не суждено ему было судьбой.
– Хорошо, – сказал Леонид. – Можно я возьму вот эту зеленую лампу? Она мне нравится, и в ней есть связь и с памятью об отце, и с вашим уютным домом.
– Конечно, берите! – ответила она с чувством и прижала руки к груди. – Я очень рада, что она будет у вас в доме. И раз уж вы так со мной откровенны, то позвольте и мне сказать вам кое-что. Я всегда молилась, чтобы вы с Пьером встретились. Встретились как отец с сыном. Сама по воле судьбы не имея детей, я чувствовала, как ему тяжело нести свое одиночество. Не осуждайте его, поверьте, он сделал много хорошего и нужного, а то, что вам не удалось встретиться и полюбить друг друга при его жизни… Так нам Бог дает еще шанс и после ее окончания. И пусть он вас и ваших детей хранит и оберегает.
С этими словами она подошла к Леониду Петровичу, перекрестила его и трижды поцеловала в щеки.
– А теперь идите, а то я сейчас расплачусь, – сказала она нам на прощанье.
* * *
Так закончилась моя жизнь в Ленинграде, в доме на Подольской улице, у людей, которые не только были моими хозяевами, но и во многом определили мою дальнейшую жизнь на годы вперед. Я часто их вспоминала, особенно когда протирала на столе зеленую лампу, раньше принадлежавшую профессору, или читала письма, приходившие мне иногда от Марии Константиновны.
