[3] – шепчет Фрэнсис снова и снова; французский язык придает этой сцене оттенок драматического спектакля. Левину поражает, что из двоих более взрослой выглядит Джейн: она спокойна и собранна, идеально владеет собой.
Из деликатности Левина отступает на шаг и отводит взгляд – хотя мать и дочь едва ли помнят о ее присутствии.
– Мне так жаль, cherie… так жаль!
– Знаю, mаmаn. – Джейн осторожно освобождается из ее объятий, поправляет платье. – Ne vous inquietez pas[4]. Бог избрал меня для этого. Я ухожу к Нему по своей воле, как исповедница новой веры.
Где хрупкая девушка, которую писала Левина несколько месяцев назад? Хладнокровная, бесстрашная женщина стоит перед ними. Левину вдруг тяжело поражает мысль, что из Джейн Грей вышла бы королева куда лучше, мудрее, чем из Марии Тюдор. Если бы люди увидели ее сейчас – кому пришло бы в голову собирать войска, чтобы свергать Джейн с престола и сажать на трон ее кузину-католичку?
– Мне бы хоть толику твоего мужества! – шепчет Фрэнсис.
– Пора, maman, – говорит Джейн, оглянувшись на Бриджеса, и тот угрюмо кивает. Джейн передает Фрэнсис одну из своих книг и шепчет: – Внутри письма, для вас и для Кэтрин. Ей я написала прямо на форзаце книги; письмо она непременно потеряет – сестренка не из тех, кто бережет вещи!
Она смеется; этот звонкий смех рождает и у Фрэнсис что-то похожее на улыбку. В этот миг Левина замечает, как похожи мать и дочь, и невольно улыбается сама. Но смех тут же стихает.
– Maman, берегите Кэтрин! У нее впереди много испытаний: не знаю, достанет ли ей мужества.
Верно. До сих пор Левина об этом не задумывалась, но пророчество Джейн поражает ее своей кошмарной неизбежностью. Немало реформатов мечтают сместить королеву Марию и посадить на трон правителя одной с ними веры – и после казни Джейн важнейшей фигурой для заговорщиков неминуемо станет ее младшая сестра. Значит, теперь под ударом окажется она. А потом и малышка Мэри… Как костяшки в домино: падает одна – валятся и следующие.
– А Мэри? Что ей передать от тебя? – спрашивает Фрэнсис, тоже вспомнив о своей младшей дочери.
– Мэри умна, мои советы ей не требуются.
В последний раз помахав им тонкой рукой, Джейн скрывается за дверью. Фрэнсис сжимает книгу в одной руке, а другой опирается о стену, словно боится упасть.
– Идемте, – говорит Левина и, взяв ее под локоть, выводит на улицу – к воющему ветру и эшафоту, перед которым прибавилось зрителей, хотя толпой их все равно не назовешь.
Вот и процессия: впереди Бриджес с серым, как пепел, лицом, за ним католический священник, которому так и не удалось обратить Джейн в свою веру. Оба не поднимают глаз. За ними – она: отважная, прямая, словно свеча, с раскрытой Псалтирью в руках, губы шевелятся в беззвучной молитве. По бокам от бывшей королевы две ее фрейлины, едва сдерживают слезы. Левина знает, что у нее в сердце навеки останется эта сцена: траурный наряд Джейн на фоне мрачных серых стен; плачущие фрейлины в неуместно ярких одеяниях; ветер, треплющий подолы и чепцы, словно готовый поднять женщин в воздух; мертвенно-бледный тюремщик – и лицо Джейн, торжественное и спокойное. Когда-нибудь она напишет эту картину. Обязательно напишет.
Порыв ветра ломает ветку соседнего дерева, она с треском рушится на мостовую – достаточно близко от Боннера и его присных, чтобы они бросились врассыпную. Интересно, многие ли здесь, как сама Левина, жалеют, что ветка не попала в цель?
