Я тихонько прокралась к входу в общий зал и заглянула в щелочку, оставшуюся между косяком и неплотно прикрытой дверью. Журчащий, подобно летнему ручейку, голос принадлежал Айви, которая сидела на табурете у камина, подобрав длинный подол зеленого платья и совершенно не стесняясь своих оленьих ног с изящными золотистыми копытцами, а второй, мужской – человеку, закутанному в плащ с капюшоном. Айви о чем-то спрашивала, но я, как ни старалась, не могла разобрать ни слова, а гость ей отвечал – гулко, взвешенно, короткими рублеными фразами. Так камни падают в глубокий колодец – тяжело, отвесно, с единственным всплеском.
Неожиданно Айви замолчала – и повернулась к дверям, уставившись светящимися, как у кошки, глазами, прямиком в щель, на меня. Качнулась, будто падая с табурета и ускользая из поля моего зрения – и меньше, чем через мгновение, оказываясь вплотную к двери, резко дергая ее на себя. Я взвизгнула, чувствуя, как сердце камнем падает куда-то вниз – и от испуга, и от неожиданности, вваливаясь в зал и падая на каменный пол, ссадив себе неловко выставленные ладони и обе коленки.
– Арайя! – голос летницы уже не журчал, подобно ручейку. Он шумел, как переполненная ливнями река, вышедшая из берегов и стремительно несущая волны с высоких гор в долину. – Что ты здесь делаешь?!
– Мне не спалось, и я…
– Оставь ее, – человек, сидевший за столом, поднялся и откинул капюшон. На бородатом лице расцвела знакомая улыбка. – Не видишь – девочку зовет Дорога. Потому и не спится ей даже в волчий час.
Дядька Раферти усмехнулся, проводя широкой ладонью по встрепанной гриве волос, и неожиданно подмигнул мне.
– А я здесь как раз вовремя, чтобы проводить ее. – Улыбка бродяги стала чуть шире. – Заодно напомнить несколько уроков, которые она, похоже, позабыла с того времени, как переступила порог этой башни и стала учиться колдовству. Арайя, ты знаешь, почему эта… леди смогла очутиться рядом с тобой так быстро?
– Потому что… – я села на каменном полу, излишне пристально глядя на свои ладони, покрасневшие, пульсирующие быстро затихающей болью. Что-то вертелось на языке, что-то позабытое, случившееся давным-давно…
…Под жарким южным солнцем дорога высохла, превратившись в запыленную бледно-желтую ленту, убегающую куда-то вдаль. Я с трудом шла по этой раскаленной ленте, от которой поднималось удушливое сухое марево, шаркая ногами и поднимая облачка мелкой пыли, оседавшей на ногах. Я устала, мне хотелось пить, истрепанная рубашка противно липла к мокрой от пота спине, затылок гудел. Если бы не сильная, жесткая, будто дерево, рука дядьки Раферти, за которую мне приходилось цепляться с упорством кустов, лепящихся к голым скалам над морем, я давно бы упала.
Я споткнулась, и тотчас доселе неподвижная рука взрослого извернулась, ловя меня подмышку и не давая клюнуть носом в пыльную дорогу. Прохладная ладонь осторожно легла мне на макушку, пощупала лоб.
– Эге, малая, да ты перегрелась. Чего молчала-то, могли бы в теньке передохнуть?
– А вдруг… ты меня б оставил? – тихо выдохнула я, разглядывая мелкие камушки на дороге. – Я не хочу… быть обузой.
Бородач только вздохнул, покачивая головой, ухватил меня поперек живота, как в деревне у нас брали козлят, чтобы те не упирались почем зря, водрузил на плечо и размеренной быстрой походкой направился к ближайшим деревьям. Высушенные жарой, с наполовину облетевшей, ломкой листвой, они давали хоть какую-то тень. Раферти сгрузил меня у узловатых корней, выступающей из твердой, будто камень, земли, сунул в руки откупоренную флягу и уселся рядом. Подождал, пока я вдоволь наглотаюсь теплой воды, забрал флягу и внимательно посмотрел на меня сверху вниз.
