По мере того как мы приближались к Ельне, очертания города вырисовывались все отчетливее. Город был маленький, большинство домов – одноэтажные, очень похожие на дома подмосковных дачных мест. Справа вырисовывалось каменное здание из красного кирпича с высокой каменной трубой. Это, как мы уже знали, был винный завод. В городе было еще несколько каменных домов, помнится, не более чем в два этажа. Город не был разрушен полностью, но носил сильные следы бомбежки, артиллерийского обстрела и, видимо, грабежей. Населения почти не было, двери многих домов были открыты настежь. Сквозь эти открытые двери, выбитые окна виднелись порой совершенно чистые жилые комнаты; иногда в окне висела белая занавеска, тогда как в другом окне зияла пробоина через разбитую стену прямо в открытое небо.
Мы остановились около здания городской аптеки. Около нее валялись всякие склянки, посуда из-под лекарств, изломанные аптекарские весы и другая аптекарская утварь. Окна аптеки были выбиты, двери открыты, но на плинтусах еще не осело много пыли, и казалось, что аптека совсем недавно обслуживала своих посетителей.
Людей почти не было видно: жители города частично эвакуировались вглубь страны, частично были угнаны немцами на оккупированную территорию. Эти сведения мы получили от жителей деревни Мойтево. Здание, в котором располагалась баня, сохранилось довольно хорошо, выбитые окна были закрыты фанерой, так что внутри бани было тепло. В бане мылись и ополченцы, и кадровики. Воды хватило и холодной, и горячей, и, помывшись вволю, мы вышли на улицу, почувствовав какую-то особую свежесть, легкость и бодрость.
На обратном пути мы зашли в один довольно хорошо сохранившийся дом. Нас тянуло туда, поскольку мы уже давно не были ни в одном каменном доме и последние месяцы почти полностью прожили на открытом воздухе. Кроме того, хотелось взглянуть, как жили люди до того, как с насиженных и обжитых мест их выгнали немецкие захватчики. Дом и его содержимое сохранились прекрасно: в некоторых окнах даже уцелели все стекла, еще пахло свежей краской стен, белизной сверкали подоконники, на которых осел тонкий слой пыли. Но, несмотря на внешнюю сохранность, дом носил на себе следы какой-то борьбы, поспешного бегства. Видно было, что в доме жили интеллигентные люди: в одной из комнат, упав одним краем на стол, валялся книжный шкаф с раскрытой дверцей; книги с его полок упали рядами на пол. По виду книг можно было определить, что их хозяин был очень аккуратный человек, тщательно и долго собиравший свою библиотеку. Тут были книги Майна Рида, Жюля Верна, работы по географии, по истории (Лависс и Рамбо), такие же, какие были у нас дома. Вообще, набор этих книг, валявшихся в беспорядке, напомнил мне наши книги, книги моего отца, напомнил мне наш дом, нашу жизнь, нашу семью. Я представил себе всю трагедию, постигшую жителей этого дома, их горе стало для меня моим собственным горем. Жгучая досада за эти книги, за их хозяев, переросла в моей душе в возмущение против войны, против варварских поступков немецких фашистов.
Вдруг я представил себе, что судьба людей этого дома может стать судьбой моих близких: матери, отца, жены, и от этого у меня стало особенно тяжело на сердце.
Из Ельни мы возвращались быстрее: стало холоднее, из головы не выходили аккуратные комнаты и книги, рассыпавшиеся по полу из упавшего шкафа.
