Нас окружала непроходимая, но картинная, разнообразная чаща лиственного леса. Тут растет шиповник с вызревающим плодом, дружно обнявшись своими ветвями с сучковатою молоденькой липой, а между ними сплошною зеленью заседает малинник. Все это обвивает и перепутывает дикий хмель. Здесь дуб и вяз связались неразрывными узами, а сквозь их ветви выглядывают и краснеются кисти рябины. Там высится осина, покрытая, как зонтиком, вечно-трепещущею листвою. Далее видна и белая береза, и ольха, и плакучая ива. Легкий утренний туман площадью остановился на вершинах деревьев, сквозь который как бы тайком прокрадывались лучи утреннего солнца.
– Кажись, как бы не вестись дичи в такой трущобе, – промолвил Абрам, достаточно понабравшись черемхи.
– Как не вестись, ведется, да взять-то ее нельзя…
В эту минуту раздался неподалеку шум от взлета тетерева.
– Слышишь, Абрам, тетерев!
– Да, тетерев. Армида, должно быть, подняла.
– Выкликай ее. Здесь искать дичь совершенно бесполезно: только собака напрасно разгорячится.
Абрам начал выкликать Армиду. Голос его был нечист: черемха сделала свое дело – засадила горло.
– Эк, как она, проклятая, того… Точно горло-то тряпкой закупорено. Армида! Армида! Венейси![4]
Армида не являлась.
– Куда это она запропастилась? Уж не выводок ли нашла?
– Нет, это черныш поднялся. Матка закокотала бы.
– Да все, для всякого случая, схожу – посмотрю. Может, над ваншлепом стоит.
– Помилуй! Разве есть возможность убить вальдшнепа в такой чаще?
– А ведь на грех мастера нет: может, и убью.
– Давай Бог нашему теленку волка съесть! Ступай, да поскорее же, а я подожду тебя.
Абрам начал пробираться мелкой зарослью, осторожно отводя рукой веточки и направляясь в ту сторону, в которой слышен был взлет тетерева. Я, в ожидании его возвращения, уселся на пенек. Минут пять слышно было по треску валежника и по шуму ветвей путешествие Абрама; потом несколько раз донеслось до меня повторенное «тибо»! – значит, собака над чем-нибудь стоит; далее слышу то же повторение раза два-три пиль! Наконец взлет птицы, выстрел и радостный возглас, неистово вырвавшийся из груди Абрама во все его горло.
– Что заполевал? – крикнул я.
– Долгоносика!
– Как! Вальдшнепа?
– Ваншлепа. Ура, – наша взяла!
– Ори больше. Да ты лжешь?
– Да вот посмотрите! Ну и ловко же я его поддел: хоть бы и Александру Михайлычу – так в пору.
– Вылезай, посмотрим, уж не убил ли ты сыча вместо вальдшнепа?
– Сыча! Как же – сыча! Посмотрите-ка, какой еще ваншлепи-на-то!
В самом деле, вальдшнеп был матерый и очень жирный.
– Как это ты ухитрился убить его в такой чаще?
– Да, вот подивитесь-ка! Как от вас отошел, да опять хотел звать Армиду, – вижу, она стоит. Я давай ломиться что есть мочи. «Тибо, тибо!» – кричу, а она как вкопанная. Подошел – большой смородинный куст. «Пиль!» – кричу… Вырвался ваншлеп – и за дерево. Я заметался туда-сюда – никак нельзя: чаща, не видать. На счастье, между ветвями большая прогалея; только он хотел протянуть через нее, я его тут и подщепил, голубчика. Так клубком и свалился. Подхожу – ни одним пером не шевелит.
– Ловко пришлось.
– Что, батюшка? Скажете, и теперь не сравнялся с вами? Ваншлеп-то не дергачу чета: я вас обстрелял.
– Не радуйся прежде времени: цыплят по осени считают.
– Вот его и в торока долгоносую животину; вишь, зенки-то выпучил!.. Ну, теперь на Вязовик пойдемте, уток шерстить, да потихоньку: ведь первые-то озерины близехонько, – проговорил Абрам скороговоркой и шепотом.
