Порой казалось, что взбешенный Василий готов разорвать всяческие отношения с безалаберной Дашей. Но это был традиционный ритуал выпускания пара. Таким уж уродился Говорун: классическим делателем слонов из мух, неисправимым холериком. Близкие с его словесными извержениями смирились. «Ну, характер… Что ж теперь? Зато он Дашу любит», – вздыхали старшие Орлики.
Василий полюбил Дарью с первого взгляда. Она стояла на пыльной Ордынке, перегородив мольбертом узкий тротуар, и, не замечая натыкавшихся на нее пешеходов, рисовала храм «Всех скорбящих Радость». Гладкие темные волосы до плеч, узкий нос, небольшие карие глаза – задумчивые, сосредоточенные на своем, всегда сосредоточенные на своем! Мягкая линия губ, длинные руки. И вся она – в простеньких джинсах и футболке – устремленная ввысь, тонкая, без тени вычурности и позерства. Художница водила грифелем, будто совершала колдовские пассы: казалось, подвижные пальцы летали над листом, и на бумаге волшебным образом проступало изображение. Ощущение волшебства и загадки оставалось рядом с Дашей всегда. Иногда Говорун просыпался от безотчетного страха, что жена исчезла. Как эльф, подхваченный лунным светом из окна.
Дарья тоже полюбила Василия сразу, безоговорочно и глубоко. Так бывает: один взгляд – и ты принимаешь человека целиком. С его манерой щурить глаза, вечно что-то доказывать, с ужасной привычкой барабанить пальцами по столу и качаться на стуле, с его смехом взахлеб, нежностью и фантазиями. «Ты МОЙ родной человек», – говорила Даша мужу, когда он с извечной мнительностью спрашивал, что она могла найти в «задрипанном инженере». Они были бесконечно разными. И бесконечно близкими: сужеными, назначенными друг другу судьбой.
Подбежав к жене, поглощенной смешением красок на палитре, Василий уже истратил запас суточного гнева. Посапывая, он уткнулся подбородком в Дашино плечо:
– Ну, получается?
– Это может примирить со всем, что происходит вокруг, – вздохнула Даша и, сдвинув широкополую панаму на затылок, опустилась на траву. Муж сел рядом и обнял ее.
Покой и радостная, жизнеутверждающая красота сине-зеленого пространства – васильковой поляны, клином разрезавшей темную громаду леса, вдруг отозвалась в душе Говоруна воспоминанием о белом солнце из детства. Они с мамой ездили летом в деревню, и путь до бабкиного дома шел через поле, изнемогавшее от жара, залитое светом. Упругие колосья выступали сомкнутыми рядами стражей: Васе казалось, что под такой защитой все в его маленькой жизни идет правильным, надежным путем. «Всё путём!» – встречал их пьяненький дед и, наклонившись к внуку, колол его щёку репьём своей, небритой…
– Василий на васильковой поляне. Просто символ какой-то. Знак. – Даша поудобнее устроилась в мужниных руках. – Тебе нравится? – она подбородком показала на картину, где из сонма хаотичных точек проступала гладь травы и цветов.
– Да не то слово! Ван Гогу и не снилось, – хмыкнул Василий и поднялся вслед за женой, которая, посмотрев на часы, вспорхнула и начала торопливо собирать художнический скарб.
Жара не располагала даже здесь, «Под ивой», к активным передвижениям в разгар дня – все предпочитали отдавать дань Морфею. После четырех начиналось легкое оживление: кто-то выходил в холл купить газировки, кто-то распахивал окно, выключая кондиционер и пуская живой воздух, кто-то курил на балкончике, любуясь серебряной листвой огромной ивы, растущей с северной стороны дома. Потом раздавались смешки, громкие голоса, топот на лестнице – и к пяти гости сходились, нарядные и румяные после сна, на террасе.
