Рангуловы были хлебосольны, любили и умели принять гостей. Готовили, как правило, вместе, и если уж звали к себе, то всё у них было по высшему разряду: сервировка, напитки, развлечения. Если Петюне, младшему Алексееву брату, случалось оказаться дома, то он с удовольствием садился за маленький кабинетный рояль и вдохновенно импровизировал.
Она-то и познакомилась сначала с Петькой. Этот вертопрах и баловень числился всеобщим другом и в этом качестве тусил в институтской театральной студии. Лихо аккомпанируя себе на разбитом институтском фортепьяно, он пел приятным густым баритоном «Гусарскую рулетку» и напропалую ухлёстывал за девчонками, внося приятную неразбериху в напряжённые и запутанные студийные треугольники. Сам Петька, не желая утруждать себя заучиванием чего бы то ни было, в спектаклях не участвовал – он и в институте-то числился только благодаря отцу-профессору и их с матерью упорству дать детям высшее образование. Между сессиями он жил в точном соответствии со студенческим фольклором, а когда начинались зачёты и экзамены, начинался и крестный путь Игоря Семёновича. Коллеги не решались ему отказать, но дома Петьке отливалось сполна. Хуже было, когда иные из преподов становились на принцип и требовали хотя бы минимального выполнения заданий. Петька был не дурак, обычно ему удавалось вызубрить предмет хотя бы на тройку, но он считал, и не без оснований, что раз уж родителям непременно нужен этот его диплом, то пусть они сами и напрягаются. Чего хотел сам Петька, было загадкой даже для него самого.
Как бы там ни было, эта война заканчивалась и в семье воцарялся относительный, иногда нарушаемый его проделками мир: долго злиться на Петьку не было никакой возможности, подлец был чертовски обаятелен и прекрасно этим пользовался. Впрочем, Петькины «шалости» случались гораздо чаще, чем могли себе представить домашние. Об иных из них им становилось известно пост фактум или вообще случайно, большую часть сын улаживал самостоятельно, ловко пуская в ход свои обширные знакомства и уже упомянутое обаяние. Отец называл Петьку не иначе как «мой крест» и «наш семейный позор», мать – с нежностью и не без гордости – Петька-шалава.
Появление Петюни в любой из институтских тусовок было предсказуемо, как приход весны, так однажды он оказался и в театральной студии. Ставили Гамлета, и Маша там играла Офелию. Первое время Петька традиционно «окучивал» девиц позаметнее и на маленькую, хрупкую Машу если и обращал свой взор, то, казалось, с единственной целью: поприкалываться над её героиней и над Машиными очочками – пока однажды, уже натешившись и вкусив необходимую для своего тщеславия долю всеобщего обожания, не увидел её другими глазами.
В своём существе он не был тем, чем казался. Иногда, под воздействием каких-нибудь сложных впечатлений, из-под всей этой шелухи ветрености и эгоизма на несколько минут показывался его внутренний человек, который, возможно, составлял ядро Петькиной натуры. Так случилось и на прогоне «Гамлета». Сидя в зале за спиной режиссёра, он пристально следил за действием. Подвижный и переливающийся, как ртуть, теперь он словно окаменел и, казалось, почти не дышал – вернее, дышал в ритме разворачивающегося действия. Облокотившись на спинку переднего сидения, он словно проигрывал реплики внутри себя – лицо его было бледно, волосы взъерошены, и когда в знаменитом диалоге с Офелией Гамлет забыл свою реплику, Петька не вытерпел и прервал повисшую паузу, выкрикнув из зала:
