А есть еще стихии земли, воды и воздуха. И там все кишмя кишит всякими существами… Самое нижайшее население – типа угнетенные народные массы – самое нижайшее, стало быть, это всякие там креветки, раки, крабы, ракушки…
– Лягушки…
– Нет, эти малость благороднее: воздухом дышат и по земле прыгают. Французам в оправдание… Потом идут рыбы, придонные и дальше к поверхности, притом, морские рыбы чище речных, потому что ни тины, ни ила… Затем, акулы, дельфины и киты, а между дельфинами и птицами – зверье земное.
– Всякое? или только… съедобное?
– Из съедобного тут в самом позорном низу свиньи, на самом верху телята и коровы, а между ними козы, овцы и бараны. Птицы, значит, вообще самая благородная еда, а из них самые полезные это все певчие, ну, там, паштет из соловьиных язычков, допустим, или фрикасе из дроздов… потом, конечно, куры с индюками, и уж только после – гуси и утки. Так что, еда – занятие щепетильное… Анастас Иваныч Микоян, подозреваю, был тайным поклонником ВЦБ, потому что «Книга о вкусной и здоровой пище», это… танец с саблями!
– Кино снимать можно.
Она лихо, не закусывая, махнула в рот водку, выдохнув горлом: «Маран-афа!..», и внимательно прошлась взглядом по его щекам, скулам и губам:
– Небритый… Смотрю, стоит, значит. Смотрит. Такой …Дроздобород. Только без бороды. А вы похожи на Айболита. Длинный, тощий, сутулый… И нос такой, фактурный. Вы, наверное, тоже очкарик, да? Вам бы бородку клинышком… Но плащик что надо. Фирма. Не жарко?
– Это для понта.
– Да я заметила… Понт, надо думать, чешский?
– Австрийский.
– А, так вот вы по каким делам провиантмейстер… Заметут. Повяжут. Настучат.
– Я аккуратный.
Она еще раз ощупала его взглядом:
– И с какого шестка вы свалились? Не знаете шесток? Ну, впрочем, это… Русской печки дела. Деревенские. А в деревне сейчас ужас как хорошо и совсем ничего не знают про Арчимбольдо… Хоть бы дачу снять, что ли… Уехать бы в какой-нибудь Бробдингнег… Это моя мечта – дом в деревне. Хотя бы на недельку. Снять с себя все, и как в детстве, в одних трусах… У нас была дача – да сплыла… Там сейчас тихо, паутина по саду летает, боярышник, слива, яблоками пахнет… Речка под косогором, и еще озеро: такое, знаете, лесное, с ключами. Сосны мачтовые, пахнет клевером и белки ручные… Белки, кстати, большие специалисты насчет покушать. Обожают олений трюфель, и…
Она говорила, говорила, говорила… Об оленьем трюфеле, который ядерная бомба, потому что в нем полно цезия, и что белка есть на гербе какого портового немецкого города, и что белки те еще клаузонисты, и что у Гогена есть гениальное «Видение после проповеди», и что она бы вот прямо поселилась там, где «Мадлен в лесу»; и что она убежденная интимистка, а орфизм и Жорж Сёра полное дерьмо, и Пьер Боннар, написавши «Дверь в сад», предрек будущее, потому что когда-нибудь люди устанут друг от друга, и всем остро потребуется прочный клаузон и одиночная камера, и еще о том, что где-то далеко есть галерея Пезаро, а в ней дивная «Обнаженная» какого-то Фуни, и это называется «новеченто», и что у каждого есть своя дверь в сад, и надо ее найти, потому что в саду пчелы и смородиновый покой, только вот дачу теперь не снять – дачи в этом году нарасхват…
Он не старался да и никогда не мог вызубрить наизусть таблицу умножения. А она всех этих… Серюзье, Дени, Умбальдо Оппи… будто только что с ними по рюмашке накатила… Тут вдруг, может быть, и в связи с таблицей умножения, мелькнула зачем-то мысль, что хорошо бы было родиться сразу старым индейцем, с перьями округ башки, в штанах с бахромой и с длинной трубкой, и сидеть себе у костра, и думать длинные индейские мысли…
