И сразу же понял, что ничего этого не будет. Не может быть. Вина и сыру не купил, не было пошехонского, да и голландского тоже… Представил себя в фартуке, колпаке и перед котлетой…
Да. Назвался груздем, а на жопе пуговица. Путь к сердцу женщины лежит через возможности.
С другой стороны, ведь ей в избу хотелось. Припасть к корням, к истокам. Сруб, наличники, рощица на пригорке. В деревне всегда пригорки, а на них рощицы… Яички деревенские, маслице, сметанка, картошечка в чугунке… Уж яйца-то сварить он сумеет. Вскользь эдак заметит, что, мол, фамильное гнездо, имение прабабушки, а она в дальнем сродстве с Аксаковыми, и закаты там как у Архипа Ивановича Куинджи, а заодно и шкатулочку вернет… На этюды сходят по вечерней зорьке…
Неубедительно. Но, тяни, не тяни…
Поехал, не решившись посмотреть в календарный листок с ее телефоном – сел в полупустой ПАЗик с сосущим предчувствием чего-то преступного, с ощущением и даже железистым привкусом какой-то грядущей глупости, словно вот стоит он, малыш, в коротеньких ботиках перед глубокой мартовской лужей.
Телефон существовал только на почте. А почта где-то на станции. Большой черный телефон с большой черной трубкой…
…Оказавшись снова на крыльце, сглотнул густой запах прелой травы и подгнивших яблок, который раньше был еле слышен. Яблоневый сад, косматый, кряжистый, с переплетенными ветвями, в кудлатых зарослях крыжовника, ежевики и малины, впадал в молчаливую дубраву, темную, частую, опасную. Ограды не было вовсе, только частокол елей у тропинки и кое-где кусты облепихи. Раздвоенная тропа, вымощенная крупным, кое-где в трещинах, но крепким старинным кирпичом и, кажется, даже чисто выметенная – когда-то, видимо, аллея – вела от автобусной остановки через весь поселок и вот эту самую дубраву, и называлась Тещин язык.
Дом утопал под двумя пышными липами своей двускатной, с резьбою по краям, крышей с крошечной мансардой в балясинах, и маслянистое кружево липовой тени скатывалось вниз лиловыми пятнами.
Наверное, хорошо, где-нибудь в марте, когда на скате слюдяная корка оплавленного льда с хрустальной каплей на морковке только-только вызревшей сосули знать, что в сорока километрах будто выписанный больничный лист – отсроченная жизнь, унизительная, как рейтузы с начесом и на резинках.
Обошел его с одной стороны, по вытоптанной тропинке, до скворечника на длинном шесте, повернул к веранде с отдельным входом – две нижние ступеньки провалились, и за ними зияла чья-то нора. Впритык к веранде стоял притулился симпатичный флигель, сложенный из крупной гальки и под черепицей: оказалось, сортир с обыкновенной дыркой там, где положено… И стопка журналов «Наука и жизнь» на табурете. Сверху последний номер, в точности, вплоть до кофейного пятна на обложке, такой же, который он листал, пока ехал в ПАЗике…
Нехотя, потому что хотелось, чтобы усадьба развертывалась дальше, обозначая где-то там, во глубине, таинственные аллеи и даже, может быть, ротонду над милым озерцом, а на бережку – купальня, повернул назад, мечтая сунуть ноги в войлок тапочек.
Радиола ВЭФ- «Рапсодия» оказалась первым предметом, который без понуждения льнул к глазам. «Рапсодия» взывала, ловила распахнутой крышкой воздух будто двоякодышащее существо: ее покалеченные ноги затекли на книжках и, когда он вытащил одну, радиола перекосилась – пришлось быстро подоткнуть шахматную доску.
