Впрочем, он знал, что рано или поздно сумеет это сделать, поэтому «несговорчивость» Элли его не сердила.
В нижнем правом углу монитора появились четыре ноля, начался отсчет нового дня. Андрей отметил это, но решил еще немного поработать. Ему не нужно было рано вставать, так что можно и не торопиться.
В доме было тихо, за окном – тоже. К тому, как звучит (вернее сказать, молчит) ночь на окраине Варвариного острова следовало еще привыкнуть. Тишина и темнота не были разбавлены ни шуршанием шин по асфальту, ни голосами людей, ни музыкой, льющейся из автомагнитол, ни светом фар или рекламных вывесок. Никакого намека на следы человеческой цивилизации, только бормотание ветра в ветвях деревьев да шепот дождя. Но сейчас и дождь, который зарядил после обеда, кончился.
Поэтому прозвучавший за окном едва различимый треск показался оглушительным, как выстрел из хлопушки. Андрей вздрогнул и обернулся. В комнате горела настольная лампа, светился монитор ноутбука. Смотреть на черный квадрат окна было неприятно: Давыдов не мог различить снаружи ничего, зато его самого было превосходно видно.
Он пожалел, что так и не дал себе труда заказать жалюзи или хоть занавески повесить по-старинке, только бы не сидеть ночью так, как сейчас, на виду у…
У чего? У кого?
Там лишь неухоженный, ожидающий прихода весны сад, за ним – крутой склон, по которому никак не подняться, а дальше – речной простор. Никого снаружи нет и быть не может. Просто треснула набрякшая дождевой влагой ветка.
Голос разума был убедителен, но древний инстинкт, что-то подсознательное, не поддающееся описанию, мешало ему поверить. Андрей, всеми силами стараясь отбросить это ощущение, снова уткнулся в монитор.
Однако сосредоточиться на образе девочки-мага Элли не получалось. По спине словно ползали крошечные насекомые, хотелось сбросить их, почесаться, и Давыдов ерзал на стуле, который внезапно стал неудобным.
Хруст за окном повторился. А следом послышались шаги – легкие, но совершено отчетливые. Кто-то будто бы прокрался из глубины сада и подошел к дому. Точно подтверждая эту мысль, раздался скрип: подошедший провел по стеклу пальцем. Андрей не повернул головы на звук, но боковым зрением видел, что за окном кто-то есть.
Стоит там, припав к стеклу, и наблюдает за ним из темноты. Ждет.
Андрей застыл на стуле. Сгорбился неудобно, скрестив ноги, но боялся выпрямиться, пошевелиться. Боялся дать понять тому, кто стоял за окном, что знает о его существовании.
Нельзя оборачиваться. Нельзя смотреть. Есть вещи, которых лучше никогда не видеть.
«Чудовищ нет, пока ты в них не веришь».
Зачем ты говорила это, мама? От каких чудовищ пыталась отгородиться?
Это было невыносимо. Буквально пять минут назад мир был нормальным, а Андрей был обычным человеком, не верящим во всякую жуть. Человеком, который мог объяснить себе и другим, почему люди иногда слышат шаги и голоса в пустых помещениях, видят полупрозрачные фигуры на кладбищах или тени в темных углах; почему приходят звонки с отключенного телефонного номера умершего родственника; почему давно остановившиеся часы вдруг начинают бить, а в зеркалах по ночам мелькают чьи-то силуэты…
Андрей резко обернулся и поглядел в окно. Сердце грохотало и рвалось из грудной клетки, как попавший в ловушку зверь. Давыдов готов был увидеть все, что угодно, но не увидел ничего.
– Никого там нет, кретин, – произнес он, чтобы услышать человеческий голос.
