То есть, шевельнул Колёка завалявшейся извилинкой, и впрямь заночуй мы тут, у наших пяток с бабуленцией будет, похоже, вынужденный тесный контакт.
Для пристраховки в местах сварки под кровати припаяли стоймя железные чурки.
Всё капитально! Всё на века!
В сарайке был один кроха столик. На нём дорогой японский магнитофон завален вразброс пластинками.
Сверху на пластинках наполовину разгромленная «Тысяча и одна ночь».
«Что нам книжечки… Тут своя тысячка и одна ночка подкатывает!»
Колёка отметил, что по стеночке над бабкиной койкой протянута струна. На ней на плечиках и внакидь, буграми, висели платья, костюмы, блузки, сарафаны…
Весь гардероб хозяйки и её дочки.
«Милое гнёздышко. Очаровашка… Только в полный рост не встать. Голова выше крыши… Ну, я здесь разгуливать не собираюсь. Всё-то и печали отхрапеть пару тёмных ночек… А там и назадки к своим…»
Тут Алёнка в каприз въехала в горячий:
– Бабуха! Ести! Ести хочу! А ты совсема не видишь, что у меня пузичко совсема выпустело!
Вжала бабка под кровать своё приданое и зарысила на угол за молоком.
Нарочно выпроводив бабку и почуяв вольняшку, Алёнка вёртко взбирается во дворе Колёке на плечи.
Нескладистый Колёка подымается с корточек.
– Уха-а!.. Как высоко! – взвизгивает Алёнка. – Ка-ак же высокуще!
Вкогтилась ножонками Колёке в бока, будто на лошади была, егозливо затукала коленочками его по щекам.
– Дя-ядь! Покатай коником! Коником!!
– Коником так коником… Ти! – норовисто, до искры, гребанул Колёка жарким копытом асфальт и, коротко присев, с места взял в карьер.
Не сделал он и пяти прыжков, как ржавая проволока, натянутая до предела и покрытая расхристанным по ней сушившимся купальником с огромными красными окаменелыми чашками, заехала ему в рот.
Повиновался Колёка силе ржавой проволоки, отступился назад.
Огляделся.
Нет, не сбежать с площадки с маленькой прекрасной наездницей по каменным двум ступеням-глыбам. Слишком высоки, ненадёжны.
Как-то жалко, раздавленно обходит Колёка глазами двор и, собственно, впервые видит его во всей полной обстоятельности.
Двор вроде как двор.
С улицы входишь, точно по тоннелю. Сквознячок в спину игриво поталкивает.
Слева почта.
Справа высоченный бок дома. Неоштукатуренный. Рёбра кирпичей, вымытые, вытертые долгими годами, глазасто выпирают, как сильно выпирают ребра у худых, у измученных болезнью людей.
Над почтой ещё два этажа, обвитые со двора всплошь резным балконом. Там какой-то отдел цен.
Из-под старой деревянной лестницы, засыпанной прошлогодними листьями, растёт незнакомое могучее южное дерево. Зелёным крылом летяще наклонилось над всем двором, будто и кланяется ему, и оберегает от чего-то.
В глубине тени дерева, к хвосту дома – выходил лицом на улицу, – неуверенно пристёгнуты в ряд под одну крышу пяток утлых квартир-распашонок. Пристраивали, ясно, на время. Да что ж найти на свете вечней времянки?
Боком к ней жмутся посреди двора тоже под одной синей крышей пять кухонек.
В затылок кухням смотрят сараи, смотрят тоже из-под одной крыши. Смотрят гордовато, надменно, поскольку сараи выше кухонь. Вся штука в том, что всё это налеплено на склоне, и сараи, откинутые на зады, стоят, естественно, уже на схваченной асфальтом площадке, покоящейся на бетонных столбах, с горячих глаз вкопанных, пожалуй, далеко не на должную глубину.
Этот подвох, кажется, чувствует двор, и от сараев к кухням нанизал в укрепцелях бечёвки, проволоки, круглые сутки на которых сушатся внатык разнокалиберные купальные доспехи, – слетелись, сюда погреться со всех широт от Балтийска до мыса Дежнева.
