Он вышел ко мне, вытирая окровавленные руки и морщась от брезгливости.
– Есть один человек. Выйти с ним на связь можно будет через того мужика из лавки. Надо предложить для нее товар. Иначе она не клюнет. И сделка должна быть честной на все сто процентов.
– Товар? Какой? Золото? Оружие? Что предложить?
Дарив усмехнулся.
– Нет. Она торгует другим товаром. Живым.
У меня не оставалось выбора. Мне приходила только одна идея в голову. Только один выход. И когда я окончательно приняла решение, тут же вышла из своей комнаты и постучала в спальню Дарива.
– Я знаю, какой товар можно предложить Албасте.
– НЕТ!
– ДА!
***
У нее выдался паршивый день. Один из самых отвратительных дней за последнее время. Она потеряла много денег. Потеряла миллионы. Все из-за этой падали, из-за этого ублюдка, выблядка от кровосмешения, урода, который портил все, к чему прикасался. Она никогда не забудет, как из спальни вынесли Лу. Окровавленную, голую, мертвую. А потом вывели это животное, которое захлебывалось смехом и харкало кровью. Валялось у нее в ногах с поломанными ребрами, задыхалось и продолжало скалиться. Потому что понимал, мразь, какие неприятности ей устроил. Ничего… она его сломает. Она поставит эту наглую тварь на колени. Или она не Албаста.
Убить его – это слишком просто. Она хочет дрессированного, преданного пса, лижущего ей пятки. Хочет, чтобы этот пес сам приносил ей миллионы. И она этого добьется. Лу вынесли из спальни и подбросили в клетку к тигрице. Та довершила начатое ее отмороженным хозяином. Официально было озвучено, что выпившая Лу влезла к тигрице и пострадала. На это были потрачены сотни тысяч. Закрыты многие рты. Кому-то деньгами, кому-то свинцом. Ее бизнес слишком дорого стоил и слишком много ей приносил, чтобы потерять его вот так. Из-за этого недоноска. Но самое главное – она этот бизнес любила. Это было ее царство.
С каким наслаждением Албаста заглядывала в глазок его вонючей камеры. Метр на метр, где он стоял совершенно голый, с поломанными ребрами. Голодный, умирающий от жажды, с нескончаемой музыкой. Она включала ему своего любимого Баха. И с почти оргазмическими спазмами удовольствия смотрела, как от громкого звукам проклятый ублюдок не может уснуть и сдирает ногти до мяса, он ведь даже не может ударить с размаха о стены. Потому что нет места. И корчится, орет, сжимает до слез глаза. Как тебе концерт, Хан? Все для тебя, родной, все для родимого родственника. Ты хотел уединения? Пожалуйста! Ты хотел музыку – вот она! Наслаждайся!
Потом она установила маленькую камеру в карцере и жадно мастурбировала, пока заключенный бился лбом о стену. Она кончала под кровавый пот, стекавший с его лица, вонзала в себя пальцы с красными ногтями и извивалась на кушетке. Он ее возбуждал. Всегда. Даже тогда, когда ей хотелось его расчленить. С каких пор в своих фантазиях начала представлять этого самца, эту мразь, она так и не знала, но в какой-то момент поняла, что во время секса ей чудится его скуластое лицо, его толстый, огромный член, его звериная жестокость. С собственным мужем, со своими любовниками она стонала и воображала своего бывшего зятя.
Иногда у него стоял. Там, в камере. Торчал колом. Огромный, со вздувшимися узлами вен, налитый кровью, с круглой, блестящей головкой. Как будто перед поплывшим, смазанным взглядом Хан что-то видел в своем воспаленном от голода и боли воображении.
