– На заводе произошла авария, специалисты сейчас разбираются. У вас не небольшой ушиб головы, незначительное химическое отравление, а в остальном все хорошо!
«Вот заладил, как попугай: все хорошо, да все хорошо. У такого врача в могилу будут закапывать, а он прямо в гроб станет орать: “Все хорошо, вы прекрасно выглядите!”. Ох уж эти мне оптимисты! – отстраненно подумала Энн. – Ползавода разнесло, а ему все хорошо…»
– А люди?
По тому, как врач старательно отвел глаза, Энн поняла, что погибших много и страшный взрыв произошел наяву, и это не плод ее больного воображения.
– Я точно не знаю, сейчас с этим разбираются, – промямлил врач и уже бодрее добавил: – Отдыхайте! Сейчас не время об этом думать. Все хорошо! – И быстро сбежал за дверь.
Энн устало закрыла глаза и откинула голову на высокую подушку. Она очень устала, снова начало тошнить, голова кружилась, а тело распадалось на отдельные болезненные куски. Перед глазами все еще стояла огромная рука в изящной кружевной перчатке, а брезгливая белая маска смотрела на нее, не мигая.
Всего через несколько дней Энн подготовили к выписке, оптимистичный врач все же не соврал – пострадала она не сильно, все могло быть гораздо хуже. Про аварию ее попросили не распространяться вежливые люди из службы безопасности: такие происшествия, а точнее масштабные катастрофы, сразу засекречивались и замалчивались среди обычного населения.
Энн пригласили в кабинет на душевный разговор с одним очень обаятельным старичком, который представился Димитрисом. Он подробно расспрашивал ее о происшествии, делал какие-то пометки в блокноте, записывая по старинке ручкой. Потом предложил ей чай с печеньем, повздыхал, пожаловался на погоду и больные колени, потом снова расспрашивал. И потихоньку-то вытянул из нее всю информацию, даже про странное виденье – высоких женщин в бархатных платьях. Энн даже сама удивилась, зачем об этом рассказала, любому другому она бы точно не доверилась. Определенно дед был тонким психологом, умел ненавязчиво влезть в душу. Димитрис внимательно выслушал рассказ, не перебивал, иногда задавал уточняющие вопросы, даже по поводу женщин в бархатных платьях. Правда, потом все же предположил, что странные видения могли возникнуть от сильнейшего отравления вредными реагентами, что неудивительно, когда рядом полыхает химический завод. Уже прощаясь, Димитрис вдруг участливо спросил:
– Энн, простите мою бестактность, но вы ведь серьезно больны?
Энн молча кивнула головой. Весь стресс, все отчаянье последних дней вдруг подступили комком к горлу, и она заплакала. Тихо, без истерик, без показного страдания, как может плакать только безнадежно больной и очень одинокий человек.
Дедок суетливо забегал вокруг, стал извиняться, усадил на диван, достал какую-то успокаивающую настойку, сказал, что она из редкой плесени. Энн уже было все равно – из плесени, так из плесени. Она покорно выпила мерзкое зелье, но, как ни странно, настойка подействовала довольно быстро, плакать расхотелось.
– Простите, не хотел вас обидеть, – в сотый раз извинился Димитрис.
– Ничего страшного, – Энн махнула рукой. – Вы правы, я очень серьезно больна. Шансов мало… да чего себя обманывать, их нет совсем.
– Шанс есть всегда! – уверенно сказал ее собеседник.
– А что, болезнь уже так заметна? – ей все же не хотелось выглядеть в глазах окружающих ходячим мертвецом.
