Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.
– Знаешь, Пифагорыч, говорить, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?
– Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…
– Да какие они обрусевшие! – вскинул голову Ширяй. – Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?
– Ты старших не перебивай, – назидательно сказал ему Пифагорыч. – Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?
– Пусть говорит, – усмехнулся Млад, – это хорошо, когда молодые спорят.
– Спорить – одно, а вести себя со старшими непочтительно – совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.
– Да меня никогда не спросят! Кого волнует, что я думаю?
– Потому что ты молокосос еще, – отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. – Так что с нашими татарчатами-то?
– Спрятали их на всякий случай, в наставничьей слободе переночуют, а завтра видно будет.
Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша – притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.
– Миша, будешь мед пить? – тут же спросил Добробой.
Тот пожал плечами.
– Садись, мед горячий! – Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. – Садись.
– Ага, – тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.
– Ну что скуксился? – подмигнул ему Млад.
– Прости меня, Млад Мстиславич… – Миша опустил голову.
– Да за что ж, позволь узнать?
– Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…
– Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!
– Ага! – подхватил Добробой, широко улыбаясь. – Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза – я его по листику расшвыривал. Ширяй – тот помалкивал больше, сбега́л потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!
– Вот уж точно, – улыбнулся Млад, – Добробой перед пересотворением был сущим бесом. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.
– Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…
– Конечно, – Млад поднялся. – Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.
– Ладно, Мстиславич, – Пифагорыч встал следом за ним, – пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.
Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:
– Проводи меня до крыльца.
Они вышли на мороз – у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.
– Что ректор-то тебе сказал, а? Ты пришел – на тебе лица не было. – Пифагорыч прикрыл дверь.
– Сказал – завтра вече будет. Чтобы я грамоту там подписал и перед людьми повинился.
– Да ты что? – лицо старика потемнело. – Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?
– Говорят, бояре угрожают, без серебра университет оставить хотят…
– До чего докатились, а? – Пифагорыч задохнулся от возмущения. – Да как язык-то у них повернулся?
– Да вот, повернулся… – Млад сжал губы.
– Не вздумай их слушать! Не вздумай!
– Я и не слушаю… – Млад опустил голову.
– Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, – у Пифагорыча дрогнул подбородок. – Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…
