* * *
В декабре 1912 года по самому мрачному, северному коридору Александровского централа с тяжелой связкой ключей на широком ремне, в сопровождении двух младших надзирателей, шел не торопясь Косоротов, заглядывая в глазок каждой камеры, проверял запоры. Вдруг он заметил, что у одного из его подчиненных плохо заправлена под ремень рубаха-форменка.
– Т-ты, лапоть! – нахмурился Косоротов. – Рохля деревенская! Брюхо вывалится!
– Виноват, ваше благородия! – вытянулся надзиратель, молодой парень лет двадцати.
– Гм… Хучь я и не достигнул до благородия пока… – помягчел Косоротов, – а чтоб при моем дежурстве – как огурец! – И, снова распаляясь, загремел на весь коридор: – Ты где службу несешь? В Александровской центральной каторжной тюрьме ты службу несешь! Ты кого надзираешь? Главных российских преступников-политиков ты надзираешь! Которые имели по нескольку побегов.
– Из новеньких он, ваше благородие, – вступился за молодого другой надзиратель, мужик по виду тоже деревенский, с поседевшими усами. – Исправится он.
– Присылают тут всяких… – несколько остыв, проворчал Косоротов. – Опосля смены зайдешь ко мне в дежурку. Как фамилия?
Фамилию молодой надзиратель сообщить не успел, потому что в конце коридора громыхнула железная дверь, зазвенели шпоры, застучали о пол кованые сапоги.
– Дежурный! – раздался зычный голос. – Принимай заключенного!
Косоротов рысью побежал в конец коридора.
Через несколько минут он вернулся, радостно суетясь вокруг обросшего густой бородой человека, закованного в кандалы:
– Да милый ты мо-ой! Привел-таки господь еще раз свидеться!
– Здравствуй, здравствуй, земляк, – говорил заключенный, тоже улыбаясь. Он шел по коридору не торопясь, устало, поддерживая тяжелые цепи, явно наслаждаясь душным и влажным тюремным теплом.
– Счас камерку тебе! Поменьше, подушнее, – все с той же радостью суетился Косоротов. – Как жил-то, землячок мой хороший?
– А ничего жил, чего там обижаться. Из киренской ссылки сбежал, из акатуйской каторги сбежал. Недавно с Зерентуйской тюрьмой познакомился. Не понравилась что-то, тоже пришлось сбежать.
– Намыкался-то, родимый…
– А ты, значит, достиг-таки своей мечты?
– Дак старался.
– Пофартило тебе в жизни. Ишь в каких хоромах начальствуешь. Не то что наша новониколаевская развалюха.
Заключенный был Антон Савельев. За эти годы он возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные волосы на голове только стали вроде еще белесее, да большой открытый лоб прорезали две неглубокие морщины.
Косоротов все смотрел и смотрел с улыбкой на Антона.
– Господи, да что же я стою, рохля! С дороги-то приморился. Давай сюда, родимый. – Косоротов отомкнул одну из камер. – Самая темненькая, самая сыренькая.
– Спасибо. Вот уж спасибо.
– Чего там, земляки все же.
– Извиняй за беспокойство, да я ненадолго.
– Сколь уж погостишь из милости. Прогонять не будем.
– А сколько будет дважды два?
– Так четыре вроде.
– Вот месяца через четыре, по весне, я и сбегу. Сейчас холодно, да и отдохнуть надо.
– Такой же все веселый ты человек, хе-хе! – совсем растаял Косоротов в улыбке. А потом начал суроветь: – Давай, давай, давай!
Втолкнув Антона в камеру, он замкнул ее, перекрестился истово, и опять мелькнуло на его лице что-то вроде улыбки.
– Ведь и нашего брата-тюремщика не обделяет господь радостями…
Вдруг Антон изнутри сильно застучал в дверь. Косоротов открыл окошечко.
– Что тебе? Камерка не поглянулась?
