Но вот в застывших пятнах от слез нервным почерком было записано, что Зоя выкупила на Гусинобродском кладбище в Новосибирске место для себя и жениха. Дальше шли зачеркнутые слова, многоточия. Мама не могла и не хотела указать имя того, кому предназначалось место рядом с Зоей. Но я уже знал кому. Найти объяснения такому поступку сестры мама не смогла. Но я уже все понимал.
В старых фотографиях нашел карточку, похожую на ту, что видел у Зои. Зоя рядом с незнакомым мне мужчиной. Такую же фотку я видел у Зои, где на месте мужчины нахожусь я. А ведь я взрослым с ней не фотографировался. Выходило, она сделала фотошоп, и я оказался на фото рядом с ней, вместо другого человека.
Еще вспоминаю, как спрашивал тогда маму о фотографии прабабки, – якобы Зоя похожа была на нее как две капли воды. И прабабка ее зазывала к себе перед смертью. И у взрослых хватило ума подвезти маленькую Зою к умирающей бабке. Мать тогда резко меня отшила: все прабабкины фотки сожжены, дом ее спалили, да и спрашивать незачем, сам должен понимать, кем была прабабка. Насколько мне было известно, в деревне считали ее ведьмой.
И вот минувшей ночью он вернулся, тот сон, что приснился перед поездкой к тетке, где я занимаюсь любовью с незнакомой женщиной. Причем ночь оказалась, как и тогда со вторника на среду, жаль, числа не запомнил.
Проснулся в поту. Выпил стакан воды, перевернул подушку, встряхнул одеяло и снова уснул.
Во сне иду по снегу, ног не чую, – они, как ватные. Иду, за мной идут люди, быстро, и я слышу их тяжелое дыхание, отмечаю их искривленные тени на снегу.
Одежда повисла, – болтается изорванными кусками, иду – будто чучело с огорода. Стоит телега без колес, разбросаны камни, пучки волос, все покрыто истлевшими листьями, на лице, на теле коросты. Но надо идти, идти и не оглядываться, даже если тупик, а передо мной и впрямь тупик, как в одном карельском походе. Куда теперь? В низкую деревянную лачугу, темным пятном вывалившуюся из-под тяжелых лап елей.
Тишина гробовая. Изба наполовину влезла в землю. Бревна серые, как пепел. Доски на крыше позеленели от мха. Черные окна без стекол. Серые занавески дергаются от сквозняка. Ветхие ставни. Крыльцо, дождями вычищенное до блеска. И паутина на косяках.
Не могу толкнуть эту чертову дверь. Ага, завыла как брошенная кошка, затряслась на петлях и распахнулась.
На стуле с высокой спинкой сидит древняя старуха… Перед старухой гроб, а в нем узнаю Зою. Вся седая, голова задрана вверх, рот приоткрыт, глаза будто не различают света, волосы распущены и висят космами, лицо покрыто желтизной. На нее наброшено покрывало, черное, из-под покрывала виднеются две желтые ветки с ободранной корой – ноги ее. Она протянула ко мне костлявые руки. А я не могу пройти, – какая-то взбесившаяся курица норовит попасть мне клювом в глаз. И зачем-то яблоки разбросаны.
Такой сон.
7. Куда ты, тропинка, меня привела?
После сна все сделал, как мне подсказали добрые люди: в субботу пошел в монастырь, попил святой воды, поставил свечи за упокой, подал записку. Это надо делать, когда снится покойник или покойница, так сказали. А у меня часто такие сны. Но на душе стало хуже. Не выходила Зоя у меня из головы.
Весной я улетел в Новосибирск. Доехал до кладбища, – полтора часа с аэропорта «Толмачево». Два часа искал могилу. Из-за того, что плита упала назад, я и не мог могилу обнаружить. Несколько раз проходил мимо. Оградка уже облупилась. Лавку сломали.
