Как жаль, что оный лихорадочный процесс творения случается нечасто и посещает немногих, на единый миг поднимая счастливцев до уровня Создателя.
Намного чаще, в отличие от глобальных вакханалий поисков истины, мы наблюдаем локальные изыскания. Когда исследователь, подобно усталому медэксперту, скрупулезно и неторопливо изучает засохший трупик факта, слова, мысли. Ворочаясь в тесноте прокрустова ложа, он пытается сложить из полученных мизерных кусочков знаний целостную картину, вызывая лишь жалость и сострадание. Ему неведом полет фантазии, сладостное ощущение, когда интуиция вдруг щедро подтверждается железобетонной твердостью фактов. Получить бледный экстракт из ничтожного подмножества информации – вот незавидный удел неспособного к пространственному воображению.
Однако, поразмыслив, начинаешь понимать – невозможно Озарение первооткрывателя без кропотливого Труда рядового статиста, что изо дня в день монотонно складывает в свою кубышку невзрачные крупицы знаний. Не может произойти прорывного Открытия без повседневного скрупулёзного исследования частных проблем. Истина в том, что оба способа познания тесно связаны друг с другом. И это называется «симбиоз разноуровневых интеллектов» и «переход количества Информации в качественно новое Знание».
Беда в лишь в том, что частенько знания, приобретённые столь высокой ценой, оставляют лишь шрамы на сердце и смятение душевное в полном соответствии с великой мудростью, тонкой ниточкой протянувшейся к нам из глубины веков:
И предал я сердце моё тому,
чтобы познать мудрость
и познать безумие и глупость;
Узнал, что и это – томление духа.
Потому что во многой мудрости много печали;
И кто умножает познания, умножает скорбь.
Книга Екклесиаста (1:17—18)
Учение о реинкарнации – это единственная теория
бессмертия, которую может принять философия.
Дэвид Юм
Последнее, что помнил Иван, это выражение несказанного облегчения на лице проводника, чудом избежавшего неминуемой казалось бы погибели. Ну, ещё мерцающий бесплотный шар, летящий прямо Ивану в голову. Тягостное, надо сказать, воспоминание. Но то, что он обнаружил, разлепив ресницы, понравилось ему ничуть не больше. Увиденное было настолько абсурдно, что хотелось вновь закрыть глаза в надежде, что при последующем их открытии данность станет более приемлемой для разума.
«Нет, не станет, – тоскливо подумал Иван. – И не стоит тешить себя наивными иллюзиями. Чернобыльская Зона не разменивается на пустяки. Уж если она решила сюрпризом порадовать, то, будь уверен, „Вау!“ будешь кричать вполне искренне. Возможно, вплоть до заикания».
Было от чего и покричать, и волком завыть. Тусклый свет керосиновой лампы эпохи доисторического материализма освещал мрачное помещение товарного вагона с двухэтажными нарами в его торцах. У широкой вагонной двери шипела сырыми дровами уродливая печка с несуразным названием «буржуйка», прозванная так за непомерный аппетит к топливу и за крайнюю скупость, с которой она отдавало тепло окружающему пространству. На нарах вповалку умещалось около полусотни заросших щетиной мужиков разного возраста, валявшихся на тощих матрасах прямо в телогрейках и валенках. И немудрено – в вагоне было довольно холодно. Нет, замерзнуть вусмерть здесь было сложновато, но ни о каком температурном комфорте говорить тоже не приходилось. Вон, малюсенькие окна таким слоем инея затянуло, что и света белого не видно.
