Она снова лежала, раскинувшись, на плоском камне – и снова грезила наяву. Но грезы стали другие…
Она представляла себя девушкой, девушкой степного племени – она знала, что ежегодно их приносили в жертву настоящему монстру озера, действительно хищному и безжалостному – Водяному Верблюду.
…Столб высился у самого уреза воды – слабый ночной прибой ласкал ее босые ноги. Ремни, стянувшие тело, не доставляли боли – но держали надежно и крепко. Вокруг тьма, абсолютная и непроглядная. Ей милосердно завязали глаза, чтобы спасти от вида надвигающейся клыкастой смерти, неотвратимой и ужасающей? Или ночь была такой – безлунной и беззвездной? Женька не знала…
Она знала другое – плакать, кричать и пытаться бежать бесполезно. Бесполезно молить о пощаде. Бесполезно надеяться на чудо – что ночь пройдет и никто за ней не явится. Можно только ждать. И она ждала – со странным нетерпением, и уже не просто ждала – призывала: приди, приди, приди… Приди и возьми меня! И дай дождь пастбищам, и дай приплод табунам и отарам, и дай удачу в бою воинам, и дай любовь женщинам… Приди! Возьми! Дай!
Будет не больно – она знала – будет прекрасно…
… Хаа после их купания не уплыл в глубины, он оставался рядом, и он ощущал страстный призыв Женьки… Длинный раздвоенный язык показался из пасти. У основания он достигал толщины мужской руки, но самые кончики были тонкими. Очень чувствительными. Очень нежными… Они дотронулись до загорелой груди еле заметным прикосновением – Женька изогнулась им навстречу, Женька застонала – они невесомо, воздушно скользнули вниз и…
…И все кончилось.
Резко и грубо.
Взвыли сирены в городке – неожиданно, как всегда оно и бывало. Второй раз за утро – но эта тревога не закончилась так же быстро, как и началась… Перекликались на разные голоса ревуны у штаба, и на периметре, и на батареях побережья, и в других местах – не осталось ни одного человека в Девятке и окрестностях, не слышавшего мерзкий вой. Сирены вкручивались в мозг на барьере ультразвука, даже переходили этот барьер – Хаа услышал.
На подобные звуки у айдахаров выработался стойкий неприязненный рефлекс. Многотонное тело исчезло в озере мгновенно, хотя и бесшумно.
Женька не видела, что происходит в Девятке – расстояние небольшое, но прибрежные холмы прикрывали и городок, и значительную часть озера. Но тревога не рядовая. Сейчас начнется… Она торопливо оделась, каждое мгновение ожидая услышать перестук очередей или рявканье танковых пушек. И гадала: где? Периметр? Пляж? Водозабор?
И тут все смолкло. Тишина заложила уши. Ей стало страшно, казалось: это не банальный отбой тревоги, там все кончилось внезапно и быстро, они не успели выстрелить из чего-либо или что-то взорвать, и Девятки больше нет, и она осталась одна в степи, сейчас она поднимется на холм, и…
Она поднялась – бегом, запыхавшись. Девятка стояла на месте. Василек приветственно махнул с вышки. Похоже, он так до сих пор и смотрел в одну точку – туда, где Женька час назад перевалила холм. Она стала спускаться, выравнивая дыхание…
Васильку надлежало неотрывно наблюдать за степью, на то и был поставлен на вышку. Но сейчас он мечтательно смотрел на Девятку, где исчезла между гаражами Женька. Смотрел и думал о многом: что не вечно ему быть черпаком, что еще полгода – и будет у него право попроситься в Отдел, к Гамаюну, и он попросится, и будет ходить в степь, в рейды, где огонь и смерть, и носить будет не опостылевшее мешковатое хе-бе третьего срока, а ладно пригнанный по фигуре желтовато-серый камуфляж, и черную парадку, в Отделе парадки черные, как у морпехов – издалека все узнают боязливо. И Женька… Василек не знал точно, что получится у него, вернувшегося из степи героя, с Женькой – но наверняка что-то хорошее, не то торопливо-гнусное с изнывающими от безделья бабищами, о чем шепотом хвастали порой ребята, командированные на офицерские квартиры (пока хозяин на службе) починить-перетащить-разгрузить… Что-то чистое и светлое.
