Венеция не в Италии - страница 3

Отец не получает регулярной зарплаты, только комиссионные. Если за неделю не удается реализовать нужное количество товара, это отражается на его настроении. Нам он ничего не говорит, но я сразу чувствую, когда у него проблемы: он приходит не такой веселый, как обычно. Правда, сам он это отрицает, но я ему не верю. Он объясняет, что недели бывают разные, удачные и не очень, и тут главное – не падать духом, а продолжать делать свое дело, звонить в двери, улыбаться, очаровывать, выслушивать бесконечную нудную болтовню с таким видом, чтобы у клиентов создавалось впечатление, будто они ужасно умные и интересные люди, даже если они несут несусветную чушь. Хуже всего, что при этом надо быть абсолютно искренним, иначе ничего не выйдет. Не знаю, как он с этим справляется, наверно, он софист. Вроде тех древних греков, о которых нам рассказывает месье Мерле, учитель французского: он все время пытается учить нас философии, по-видимому, выбрал не ту специальность. Мой отец способен сначала отстаивать одну точку зрения, а потом прямо противоположную, и это его нисколько не смущает, главное для него – обмен мнениями, умение поддержать разговор. Не стоит цепляться за какую-то идею, ведь они по сути все равноценны: так он думает, и такая позиция помогает ему найти общий язык с кем угодно, а в итоге успешно продать свой товар. Он постоянно твердит: «Мир полон близоруких людей, которые хотят убедить вас, что мир плавает в тумане». Потому что философия и система персональных продаж – почти одно и то же. Только не говорите это философу. А уж тем более менеджеру по личным продажам. Вообще-то в наши дни все люди – менеджеры по продажам, просто они умеют маскироваться, но когда мы не берем товар, который они нам навязывают, они делаются грустными и разочарованными. Чтобы в этом убедиться, достаточно включить телевизор. Мой отец, по крайней мере, не прикидывается кем-то другим. Правда, обычно я сожалею об этом обстоятельстве. Это одно из тех проявлений противоречивости жизни, о которых я недавно здесь говорил.

Так или иначе, скоро я увижу, какое у него сегодня лицо. От него ведь не знаешь, чего ждать: иногда он просто очаровашка, а иногда – словно с цепи сорвался. Мой отец громко разговаривает, громко смеется, громко кричит. А если бьет, то со всего маху. В общем, это сильный человек. И в чем-то даже опасный. Но бывают моменты, когда он не похож на других отцов, и за такие моменты я ему прощаю все. Например, мы едем в машине, останавливаемся на красный свет, и он вдруг начинает барабанить по рулю, словно бьет в тамтам, и петь африканские песни, понятия не имею, откуда он их взял, наверно, услышал по «Антильскому радио», когда среди ночи возвращался от какого-нибудь клиента, – кстати, мой отец не расист, говорю об этом, только чтобы избежать недоразумения, а не хвастовства ради. Он распевает во все горло, так, что оглохнуть можно, но с такой улыбкой, что даже самому унылому на свете типу стало бы весело. А еще он любит танцевать. Стоит мне в воскресенье утром поставить диск с одной из этих дурацких старых песенок, от которых почему-то щемит сердце – правильнее было бы растрогаться от Моцарта или Баха, но надо же, вам хочется плакать от Мишеля Сарду или Алена Сушона, – ну вот, стоит мне поставить такой диск, как он бежит за мамой, тащит ее в гостиную (вернее, тащил, когда у нас еще была гостиная) и предлагает потанцевать. Для виду она сначала отбивается со всякими там «О, Бернар!» или «Мне некогда, надо приготовить поесть», но он с мягкой настойчивостью удерживает ее в объятиях, и она машинально начинает двигаться в такт музыке. Наверно, это как раз то, что нравится женщинам, – мягкая настойчивость.