– Ванда!
– Видишь ли, это был бы исход. Ты не хочешь потерять меня, мне ты дорог и духовно так близок и нужен мне, что я хотела бы всю жизнь прожить с тобой, если бы при тебе…
– Что за мысль у тебя! – воскликнул я. – Ты внушаешь мне ужас к себе…
– И ты меньше любишь меня?
– Напротив!
Ванда приподнялась, опершись на левую руку.
– Я думаю, – сказала она, – что для того, чтобы навеки привязать к себе мужчину, надо прежде всего не быть ему верной. Какую честную женщину боготворили когда-либо так, как боготворят гетеру?
– В неверности любимой женщины таится действительно мучительная прелесть, высокое сладострастие.
– И для тебя? – быстро спросила Ванда.
– И для меня.
– И, значит, если я доставлю тебе это удовольствие… – насмешливо протянула Ванда.
– То я буду страдать чудовищно, но боготворить тебя буду больше… Только обманывать меня ты не должна! У тебя должно хватить демонической силы сказать мне: «Любить я буду одного тебя, но счастье буду дарить всякому, кто мне понравится».
Ванда покачала головой:
– Мне противен обман, я правдива, – но какой мужчина не согнется под бременем правды? Если бы я сказала тебе: «Эта чувственно веселая жизнь, это язычество – мой идеал», – хватило бы сил у тебя вынести это?
– О да. Я все снесу от тебя, только бы не лишиться тебя. Я ведь чувствую, как мало я для тебя, в сущности, представляю.
– Что ты!..
– Что ж, это правда, – сказал я. – И вот потому-то…
– Потому ты хотел бы… – она лукаво улыбнулась, – ведь я отгадала?
– Быть твоим рабом! – воскликнул я. – Твоей неограниченной собственностью, лишенной собственной воли, которой ты могла бы распоряжаться по своему усмотрению и которая поэтому никогда не стала бы тебе в тягость. Я хотел бы – пока ты будешь пить полной чашей радость жизни, упиваться веселым счастьем, наслаждаться всею роскошью олимпийской любви – служить тебе, обувать и разувать тебя.
– В сущности, ты не так уж не прав, – ответила Ванда, – потому что только в качестве моего раба ты мог бы вынести то, что я люблю других; кроме того, свобода наслаждений античного мира и немыслима без рабства. Видеть перед собой трепещущих, пресмыкающихся на коленях людей – о, это, должно быть, своеобразное чувство подобия богам… Я хочу иметь рабов, – слышишь, Северин?
– Разве я не раб твой?
– Послушай же, – взволнованно сказала Ванда, схватив мою руку, – я буду твоей до тех пор, пока я люблю тебя.
– В течение месяца?
– Быть может, двух.
– А потом?
– Потом ты будешь моим рабом.
– А ты?
– Я? Что же ты спрашиваешь? Я – богиня и иногда буду спускаться тихо, совсем тихо и тайком со своего Олимпа к тебе.
– Но что все эти слова! – заговорила она снова после паузы, уронив голову на руки и устремив взгляд вдаль. – Золотая мечта, фантазия, которая никогда не станет действительностью.
Все существо ее дышало тяжелой, жуткой тоской. Такой я еще никогда ее не видал.
– Отчего же она неосуществима?
– Оттого, что у нас нет рабства.
– Так поедем в такую страну, где оно еще существует, – на Восток, в Турцию! – с живостью воскликнул я.
– Ты согласился бы… Северин… ты серьезно? – спросила Ванда. Глаза ее пылали.
– Да, я серьезно хочу быть твоим рабом. Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в мире не могло меня защитить, спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоего каприза, от одного мановения твоей руки!
