Ревя мощными двигателями, «Дуглас» тяжко протрясся по раскисшей грунтовой взлетной полосе и, оторвавшись, завис в воздухе, разрезая камуфлированными крыльями небесные хляби. На высоте корабль снова вошел в осадки. Сначала струи дождя рассекали квадратный иллюминатор по диагонали, потом потекли параллельно оконцу – машина набрала заданный эшелон и перешла в горизонтальный полет.
Оторвавшись от запотевшего стекла, Шадрин осмотрелся. Попутчиков было много: несколько авиационных генералов и полковников, что-то оживленно обсуждавших в передней части салона. Три общевойсковых генерала, которые сразу же после взлета тесно сгрудились над развернутой крупномасштабной картой. Два пограничника-полковника. А на самых дальних сиденьях, в хвостовом отсеке, пара незнакомых офицеров в форме НКВД и между ними средних лет мужчина в приличном цивильном костюме – единственный штатский на борту. Еще на аэродроме Шадрин заметил, что эти трое держались обособленно, ни с кем не разговаривали, а на посадку прошли первыми. И еще показалось странным, что, идя под дождем, гражданский почему-то не надел плащ, в то время как его молчаливые спутники перед выходом из-под навеса набросили офицерские плащнакидки. Он и теперь продолжал сидеть, держа плащ между соединенными руками. Глядя на его отрешенное лицо, понурый вид, полковник догадывался обо всем, но почему-то боялся признаться себе, что его догадка верна. Вскоре после старта он оглянулся и заметил, что человек в штатском поправляет прическу обеими руками, по-прежнему не снимая с них плаща. И Шадрин убедился, что думал правильно: на запястьях незнакомца змеисто блеснули наручники. Полковник вдруг поймал на себе пристальный взгляд одного из конвойных и невольно подумал:
«А что, если всё это – бутафория? Может, они – мой конвой?»
Уж кто-кто, а он, Шадрин, знал: задержание в пути – самый распространенный и излюбленный метод ареста. Профессионалы такого рода деятельности в НКВД были высокого класса. Человек убывал в командировку или в отпуск – и не возвращался.
Чтобы отвлечься от мыслей, тревожащих душу, он снова стал смотреть в иллюминатор, пытаясь через мутную рвань слоистой облачности увидеть землю, а мозг настойчиво всё сверлил и сверлил мучительный вопрос:
«Неужели, неужели…?»
И почему-то он вдруг отчетливо вспомнил и прочёл в себе те, теперь уже далекие, ощущения ужаса и кошмара, которые давно надо было забыть, но которые всё никак не забывались да, наверное, и не могли забыться до конца его дней.
… Он увидел покатый зелёный пригорок, и на нём целый ряд зеркально поблескивающих кружочков. А над ними и под ними – всё сплошь золотое или серебряное, сразу не разобрать на искрящемся утреннем солнце… Кружочками были цейссовские бинокли, а золотом и серебром сияли аксельбанты, эполеты, галуны и кокарды на конфедератках офицеров-шляхтичей. Сашка прекрасно видел их и без бинокля, потому что белополяки расположились совсем недалеко, расстояние от них до виселицы, может, какая-нибудь сотня шагов. Сидели вальяжно, как в театре, развалясь на стульях. Дымили сигарами, похлопывали офицерскими стеками по надраенным голенищам сапог, оживлённо переговаривались. И лишь некоторые, молча, с каменной неподвижностью, смотрели в бинокли, и было понятно, почему они так смотрят: зрители боялись пропустить хотя бы одно движение, они желали досконально разглядеть, как судорожно покривятся губы смертника в сдавленном рыдании, как перед надеванием на шею удавки зажмурятся, а то и вовсе закроются глаза, как ватно подкосятся ноги…
