Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители - страница 28

«Всю жизнь отца архимандрита можно выразить такими словами: “Он жил сокровенно в Боге”. Как ни высоко это слово, для него оно было и делом. Во все: в попечениях об устройстве и содержании обители, в управлении братством и нравственной его поддержке, во всех своих благонамеренных предприятиях, – во всем возлагался он на Господа с полною верою и упованием; все, случавшееся с ним, принимал, как от Господа: скорбное – как посланное для пользы душевной, утешительное – как знак Отеческого милостивого промышления. “От Него, Создателя, – говорил он, – бытие наше; Им живем и движемся, и от Него всякое благо и всякий дар”.

Приобретя великую веру, безгневие, кротость и другие добродетели, которые по учению святых отцов способствуют молитве и воскриляют ее, отец архимандрит был великим любителем и делателем и сей царицы добродетелей: пребывал всегда в молитвенном соединении с Господом, ради Которого и нес описанные нами и оставшиеся от нас сокрытыми многие труды благочестия. Стоя в храме и внимательно слушая Божественную службу, нередко так углублялся в молитву, что не замечал, когда кто из братии подходил к нему и кланялся, испрашивая его благословения или прощения… <…> Отец игумен Антоний однажды так выразился об отце архимандрите Моисее: “Все, что поют и читают в церкви, он там слышит”,– указывая рукою на глубину сердца»^>70.

В одной из откровенных бесед с близким человеком отец Моисей признался, что если сам служит, то готовится к этому с великим трепетом. «Когда я готовлюсь служить, – говорил он, – меня всегда озабочивает помысл: все нам Бог посылает; мир не оставляет нас приношениями; но есть, может быть, человек, которого я оскорбил неумышленно, отказал ему в чем-нибудь, лишил его, может быть, крова, не дал ему дневного пропитания, и он держит гнев на меня. А я не знаю его и не примирился с ним. Поэтому, когда я приступаю к служению, первый поклон пред престолом я всегда кладу за таких и молю моего Господа: укажи мне его, чтобы я имел возможность примириться с ним и седмерицею воздать за все, чего я лишил его»^>71.

Таков был этот человек – истинный монах, старец-настоятель, при котором и во многом благодаря которому зародилось и процвело в Оптиной пустыни то знаменитое старчество, которым она известна в истории Церкви.

Старчество на Руси не могло входить в жизнь без труда. Это происходило с преодолением тяжких искушений. Не будем здесь говорить о его древних истоках, лежащих в Египте, Палестине и на Святой горе Афон, скажем только, что отцы православной монашеской древности, великие аскеты и мудрецы, стяжавшие благодать Святаго Духа, оставили после себя писания, где, исходя из личного аскетического опыта, поучают читающего, указывают пути примирения с Богом, достижения вечного спасения. Русское старчество черпало из этих писаний живую воду истинно православного учения, которое помогало им достигать духовной высоты и возможности наставлять на истинный путь других. Кроме того, в монашестве нельзя достигнуть никаких положительных духовных результатов без послушания, действиями по своей воле, а не по благословению наставника, духовного отца, старца.

Митрополит Трифон (Туркестанов; 1861–1934)^>72 в своей работе о старчестве, написанной в 1895 году, рассматривает это явление всесторонне и дает его ясную и сжатую картину. Старчество основано Самим Богом. Он был Сам наставником первых людей. Когда они были в полном послушании у Него, то благоденствовали. После же грехопадения человек утратил эту прямую связь и стал нуждаться в посреднике. «В Новом Завете, – пишет митрополит Трифон, – домостроительством Боговоплощения средостение между людьми и Богом разорено Великим Ходатаем и Посредником Господом нашим Иисусом Христом, и непосредственное научение Богом стало вновь для всех возможным. Ибо в крещении нам дарована совершенная Божия благодать к исполнению всех заповедей, но разбойник (грех) и после этого имеет возможность входить в душу и делать что хочет, ибо природа наша удобоприемлема и для добра и для зла. <…> Человек стоит среди двух путей, то есть праведности и греха, и на какой хочет, вступает и идет по нему, ибо в крещении ветхий наш человек, влекущий нас от Бога на сторону диавола, плоти и мира, поражен смертельно, но не так, чтобы он – этот человек – не имел силы прожить еще несколько мгновений в предсмертных содроганиях, чтобы нельзя было подкрепить, восстановить и изменить его в себе сродными ему пособиями, лечением, пищею, то есть служением плоти, миру и диаволу, чтобы, ожив в нас, он не мог ослабить и даже убить в нас нового чистого человека, порожденного в нас крещением»