Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители - страница 46

Со стороны Калужского преосвященного Николая не было никакого неудовольствия на отца Леонида, но он желал «устранить поводы к неудовольствию между братиею и прекратить молву, распространившуюся в разных слоях общества, не понимавших духовной деятельности отца Леонида»^>121.

Старцу запрещено было принимать народ. Он эти перемены воспринимал благодушно. Брал на руки Владимирскую икону Божией Матери и с пением «Достойно есть…» переходил в очередную, назначенную ему келию. Там, устроив иконы, он, как ни в чем не бывало, садился плести пояски и принимать братию. Все случающееся с ним он принимал как от руки Божией.

Что же скитяне? «С сетованием и слезами проводили они его из скита в монастырь, – говорится в житии отца Леонида, – как единодушная семья, у которой отнимали родного отца и руководителя. Не менее прискорбно было приводить в исполнение эти меры и настоятелю обители отцу Моисею и брату его скитоначальнику отцу Антонию, которые, как говорится, поставлены были между двух огней: должны были покориться воле преосвященного и, между тем, понимали, какая от этого должна была последовать нравственная утрата, зная притом невинность старца и его равноангельное житие»^>122.

Отношение старца Макария к отцу Леониду не изменилось. Он по-прежнему находился у него в послушании, ежедневно приходил к нему, принося свои письма, под которыми они подписывались вместе; спрашивал совета старца по всякому делу. Немало скорбел отец Макарий о тех искушениях, которые доставались на долю отца Леонида. Кроме запрещения принимать мирян, ему не велено было владыкой Николаем носить схиму открыто, как постриженному в нее келейно. В жалобах на отца Леонида (одновременно и на отца Моисея) говорилось, что старчество и вообще скит – вредные для монастыря заведения и что Оптина придет от них в упадок. К сожалению, были среди старшей братии монахи, которым хотелось «разогнать лянидовшину»^>123. При этом, несмотря на запрещение принимать народ, старец не мог избегнуть этого, хотя бы того и желал иной раз ради уединенной молитвы: люди упорно и в большом количестве проникали к нему… Что было делать!

Однажды отец Моисей увидел толпу народа около келии старца, вошел к нему и сказал: «Отец Леонид! Как же вы принимаете народ? Ведь владыка запретил». «Вместо ответа старец, – говорится в его житии, – отпустил тех, с кем занимался, и велел келейникам своим внести к себе калеку, который в это время лежал у дверей его кельи. Они принесли его… <…> “Вот, – начал старец свою речь, – посмотрите на этого человека. Видите, как у него все члены телесные поражены? Господь наказал его за нераскаянные грехи. Он сделал то и то, и за все это он теперь страдает, он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я его обличил и наставил. Могу ли я его не принять? Что вы на это скажете?” Слушая отца Леонида и смотря на лежавшего пред ним страдальца, отец игумен содрогнулся. “Но преосвященный, – промолвил он, – грозит послать вас под начал”.– “Ну так что ж? – ответил старец, – Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же Леонид! Я к себе никого не зову, а кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?” Отец игумен Моисей ничего не мог на это возразить и молча удалился, представляя старцу жить и действовать, как укажет ему Сам Бог»