– Тебя не задевают их слова? – удивленно спросила я.
– Когда-то задевали.
– А сейчас – нет?
– Мой дядя Джон говорит, что люди могут нас рассердить, только если мы сами им позволим. Но предоставив им такую возможность, мы дадим им власть над собой.
– Очень глубокая мысль.
– Я иногда прислушиваюсь к дяде, хотя он думает, что все его слова я пропускаю мимо ушей.
– Что еще он говорит?
Эллиотт не замедлил с ответом.
– Что ты либо научишься быть выше своих обидчиков и станешь отвечать на невежество с умом, либо ожесточишься.
Я улыбнулась. Эллиотт говорил о мнении своего дяди уважительно.
– Значит, ты решил не принимать близко к сердцу людскую молву?
– Точно.
– Как? – спросила я, подаваясь вперед. Меня охватило искреннее любопытство и надежда, что Эллиотт откроет мне волшебный секрет, с помощью которого я, наконец, избавлюсь от нападок Пресли и ее подружек.
– О, я злюсь. Ужасно раздражает, когда люди говорят мне, что их прапрабабушка была принцессой племени чероки. Или эта идиотская шутка, якобы родители назвали меня именем того, кого увидели первым, выйдя из вигвама. Я быстро закипаю, когда меня называют вождем, когда вижу людей в головных уборах с перьями, которые они надевают просто забавы ради. Но дядя говорит, что к таким людям следует относиться с состраданием и либо просвещать их, либо позволить им и дальше пребывать в неведении. Кроме того, в мире слишком много невежества, и нельзя расстраиваться по любому поводу. Если бы я огорчался из-за каждой мелочи, то постоянно пребывал бы в плохом настроении, а я не хочу быть как моя мама.
– Ты поэтому бил кулаком по дереву?
Эллиотт опустил глаза, то ли не желая отвечать, то ли не зная, что сказать.
– Меня многое беспокоит, – пробормотала я, откидываясь на спинку сиденья. Посмотрела на клонов, одетых в короткие джинсовые шорты и блузки в цветочек, купленные в одном магазине, но разных оттенков.
Папа старался, чтобы у меня были правильная одежда и правильный рюкзак, но мамочка замечала, что с каждым годом все больше моих школьных друзей прекращали со мной общаться. Она начала гадать, что мы сделали не так, и постепенно я тоже стала задаваться этим вопросом.
Истина же состояла в том, что я ненавидела Пресли за то, что та ненавидела меня. Мне не хватало смелости признаться мамочке, что я никогда не впишусь в компанию одноклассниц. Мне недоставало подлости, чтобы ужиться в этом городке с этими ограниченными девицами. Далеко не сразу я осознала, что не хочу вливаться в это общество, но в пятнадцать лет мне часто казалось, что лучше уж такая компания, чем вовсе никакой. Папа не мог оставаться моим лучшим другом вечно.
Я откусила кусочек апельсинового шербета.
– Перестань, – сказал Эллиотт.
– Что перестать? – спросила я, чувствуя, как холодная сладкая масса тает у меня на языке.
– Перестань смотреть на них так, словно хочешь сидеть рядом с ними. Ты выше этого.
Я усмехнулась.
– Думаешь, я этого не знаю?
Эллиотт сглотнул и промолчал.
– Итак, расскажи свою историю, – предложила я.
– Мои родители уезжают в отпуск на шесть недель, будут ходить на психотерапию для семейных пар, страдающих от разногласий. Последняя попытка спасти их отношения, я полагаю.
– Что случится, если они потерпят неудачу?
Эллиотт взял со стола салфетку.
– Не уверен. Мама говорила, что в крайнем случае мы с ней можем переехать жить сюда, но с тех пор прошло уже два года.
