Первой навстречу попадается ржавая железная горка. На ветке огромного дуба покачивается привязанная веревкой покрышка от грузовика. Это не наших рук дело – видимо, кто-то до сих пор приходит сюда поиграть. Когда-то была и песочница, но сейчас это место заросло так, что и не сыщешь. Каменный дом с устремленной вверх треугольной крышей и стройными стенами печально взирает на реку темными прямоугольниками окон. Снизу к полукруглым балкончикам второго этажа тянется дикий виноград.
Дверь незаперта, значит, Герман уже здесь. Я ныряю в знакомый подъезд. Не глядя под ноги, взлетаю вверх по ступеням, оставляю позади гостиную и свою бывшую детскую, в которую нестерпимо хочется заглянуть, но моя цель находится дальше. На ностальгию нет времени.
Сколько же я тут не была?.. То, что раньше было просторным и старинным, оказывается тесным и старым. Кровать под уродливым, свисающим серой паутиной балдахином, которая всегда представлялась мне ложем, достойным особ королевских кровей, потертая ширма и трюмо, множащее убогую обстановку комнатушки, потеряли былую спесь. Канделябры, шкатулки, фарфоровые пастушки, собрания сочинений Канта, Толстого и Дюма за треснувшим стеклом книжного шкафа – все превратилось в сборище ненужных вещей, словно в порыве болезненной жадности купленных на уличной барахолке.
В воздухе висит запах пудры и грязного белья.
– Герман! – зову я его, замершего возле стены между портретом неизвестной дамы и столиком с пыльной, давным-давно потерявшей годность косметикой. Он жестом просит тишины.
– Марк. С ним…
– Ш-ш. Он еще жив.
Знает, думаю я с невероятным облегчением, но в следующий миг Герман всем телом вжимается в стену, раскинув руки, и добавляет надсадно, будто бы через силу:
– У меня должно получиться.
И я понимаю, что речь о рейсте бабушки Эльзы. Это он жив. Страх за Марка снова заполняет меня до кончиков пальцев.
– Оставь, не надо! Ты должен вернуться! Твой брат…
Герман быстро прикладывает ладонь к губам, повторно призывая к молчанию, и взмахом велит подойти ближе.
– Давай, помоги мне.
Я не понимаю, чего он ждет, поэтому покорно следую указаниям его рук. Приобняв меня за плечи, он медленно меняется со мной местами. Мы движемся неловко, будто слепые, которым запрещено говорить. В нашем арсенале только жесты и взгляды: вопросительный мой и сосредоточенный – его.
И вот уже я стою у стены, наши ладони скользят по обоям, все это слишком стремительно, но скорость нашего сближения не противоречит законам параллельной реальности, в которой я оказалась, одним шагом отмерив расстояние в два часа езды по трассе. Герман в точности повторяет мою позу распластавшейся по стене морской звезды. Мы замираем. Он размеренно дышит у меня за спиной.
– Почему сразу не призналась, что ты шеффен? Я взял бы тебя с собой.
Я не отвечаю, и это к лучшему – мой ответ вряд ли блистал бы умом или хотя бы остроумием. Становится слишком жарко. Я чувствую биение двух сердец – Германа и своего собственного, но в какой-то момент к ним присоединяется еще одно.
Это рейсте. Теперь я тоже знаю, что значит «он живой». Словно прижимаешь к груди бьющуюся птаху. Слишком слабую, чтобы вырваться, и слишком напуганную, чтобы довериться чужим рукам. От этого ощущения пощипывает веки.
– Никогда не ходил чужими коридорами, – признается Герман. В его голосе слышится страх.
– Я же прошла через твой. Это просто.
