Поправлялась Катя медленно. Ночами, слушая уханье филинов, она видела себя на ведьминском шабаше наказанной за колдовство, лишённой зачатого во грехе ребёнка, униженной и осмеянной. Слыша, как баба Стёпа молится на ночь: «Прости нам грехи, вольные и невольные…», Катя вся в слезах шептала: «Прости!»
Утро живыми красками догорающего лета закрашивало ночные кошмары. И тоска пятилась, скрываясь до следующих сумерек, притуплялось и отчаяние от неразделённой, ворованной любви.
Светка передавала через водителя автобуса письма, обычно пару скупых строк: «Новостей нет. Хожу в больницу каждый день, но к девочке не пускают. Напишу».
Через месяц Катя вернулась в Усолье и устроилась на почту телеграфисткой. Поступать в институт она решила на следующий год. Теперь неразлучные сёстры жили вместе в Светкиной комнате. Малышку по-прежнему держали в больнице, и Света «обхаживала» весь штат нянечек и врачей детского отделения подарками, надеясь на особое отношение. Катя, холодея от мысли о плохих новостях, боялась даже зайти в больницу и спросить про дочку. Каждый вечер она с надеждой заглядывала в глаза сестры.
И вскоре Света вернулась домой сияющая:
– Завтра ляльку забираем. Выжила твоя дочка! Она уже почти четыре кило. Здоровенькая!
У Кати пересох рот и подкосились ноги. Два месяца, каждый день и час, она думала про дочку, ненавидя себя за слабость.
На следующий день сёстры, наклонив русые головы и затаив дыхание, разглядывали малютку. Катя, увидев своё дитя, вначале онемела, а потом горячо запричитала:
– Доченька, прости меня! Я буду всегда с тобой, милая! Кровиночка моя! Мне тебя растить надо.
– А как же институт? – шепнула Светка.
–Теперь уж в институт торопиться не к чему, лучше на заочное.
– Смотри, она не в нашу породу: реснички и глазки чёрные, бровки как нарисованные – вся в Кольку. Я ей имя дала – право на это имею – назвала её Ариадна в честь той, которую Зевс бессмертием наградил. Раз выжила девочка – пусть носит это имя! – заключила Света. – Конечно, тебе решать, я… вот что подумала. Может её на ферму отвезти?
– Тогда и я с ней.
– Ты погоди… Завтра мы вместе с тобой поедем. А потом… На ферме-то баба Стёпа девочку на козьем молоке вырастит, как нас когда-то. А ты на выходные приезжать будешь. У меня среди недели выходные, так и дежурство устроим.
– А что скажем? Откуда она взялась? – пролепетала Катя.
– Про Колю, конечно, молчать надо. Наша она! Твоя и моя! А откуда взялась – да откуда и все дети берутся, – хихикнула неунывающая Светка.
Резвая молва живо облетела ближайшие дома. Деревенские кумушки пару недель судачили, перемалывая новость о таинственном появлении на ферме малышки, но так и не выведали, кто же её мать. Диковинное имя «Ариадна» не прижилось среди местных. Девочку стали звать Ариной. Подрастая, она привыкла называть мамой обеих сестёр: мама Катя и мама Света.
– Да-а, Танюш, я тебя помню. Только не Катя я давно и не Семёнова, – сжимая мои руки, тихо сказала женщина. – Но это сейчас не важно. Я ждала тебя, Танюха. Ну-у…, не совсем тебя, а кого-то, с кем поговорить можно. Видно, пора пришла высказаться.
Она порывисто приблизилась, и мы обнялись, мягко коснувшись плечами. От шелковых волос одноклассницы веяло модным ароматом. Воздушный шарф сполз с её шеи, обнажив тонкий шрам, светлой полосой упирающийся в подбородок.
– Вот встреча-то! Просто не верится! Как в кино – приговаривала Катя. – Давай это отметим. Да и поговорим.
