Ветер над сопками - страница 20

Комната, вязнущая в полумраке и бездвижном томлении, казалась Речкину незнакомой. Он впервые ощущал в ней неимоверное одиночество. Почти год Алексей прожил в этой комнате. Здесь его всегда встречала и провожала Нина, здесь рос их Ванька. Вокруг бурлили вперемешку радость и любовь, дышала изо всех сил, согревая тесные стены, своим отчаянно счастливым дыханием жизнь. И даже сейчас Алексею представлялось, что Нина куда-то вышла с сыном, совсем ненадолго. Ведь так явственно он представлял себе их здесь, все вокруг напоминало о них и даже пахло ими…

Но с давящей на сердце горечью Речкин, конечно же, понимал, что в реальности ни Нины, ни Ваньки поблизости нет. И как скоро он сможет увидеть их, оставалось загадкой. Неделя? Две? Месяц?..

Алексей поднялся с кровати. Засунув руки в карманы галифе, он босиком прошелся из одного угла в другой, скрипя дощатым полом. Почти все здесь было сделано руками Алексея и старшины либо переделано из старой армейской мебели. Большего жизнь в отдаленном гарнизоне, куда даже нет дорог, позволить не могла. Эта комната, с ее скромной обстановкой, незатейливой утварью, бревенчатыми стенами, сильно напоминала Речкину родительский дом. Наверно, поэтому она дарила ему еще большее тепло и душевное спокойствие, чем могла бы на первый взгляд.

До ухода в армию Речкин жил так же скромно. Деревенская изба в тихом подмосковном селе Ступино была по-крестьянски скудно обставлена мебелью, сделанной исключительно отцом Алексея – Макаром Егоровичем. Мужик он был умелый. Спокойный и рассудительный, казалось, он мог решить любую проблему, выйти из любой ситуации. Но только от одной беды уйти Макар Егорович так и не смог. Любил он выпить. И с годами привычка эта все прочнее затягивала его. А как напивался, его словно подменяли. Гонял жену по дому, устраивал ей скандалы, доставалось и детям. Инвалид с Гражданской войны, без ноги, работал он сторожем на складе. Там, в своей тесной каморке, он и замерз по зиме, изрядно приняв перед этим на грудь. Алексею тогда было почти пятнадцать. Потеряв одного родителя, он стал старшим мужчиной в доме. Сестра вскоре вышла замуж, и Речкин принялся со всем своим благодарным и преданным неистовством помогать матери. Работал вместе с ней в поле, вел мужские дела по хозяйству, помогал воспитывать младшего брата. Мать, женщина простая и безграмотная, настаивала все же, чтоб Алексей закончил школу. Речкин сумел найти время и на учебу. Семь классов средней школы уже гораздо позже сыграли свою важную роль, когда Алексея от воинской части, где он служил срочную службу, направили в Харьков поступать в военное училище погранвойск НКВД. Пусть и не триумфально-грандиозно, но четко и уверенно, он все же сумел набрать необходимый минимум по вступительным экзаменам. И той безграничной радости, горделивого наплыва, которые тогда испытывал Алексей, не было предела. Состояние эйфории зашкаливало, уносило его под самые небеса. Уже намного позже, обремененный тяжким курсантским трудом, завязший в тяжелой, рутинной бытности военного училища, Речкин мысленно, с грустью, прощался с деревенской, совсем не легкой, но с младенческих лет близкой ему жизнью. С ее спокойным, размеренным и очень понятным, простым укладом.

Ни армейская, пусть и бревенчатая, казарма, ни выкрашенные в желто-зеленый цвет каменные стены училищного жилого корпуса, ни крохотные мрачные времянки на эстонской границе и ни тем более холодные, ежедневно заметаемые снегами заполярные землянки не могли хоть чем-то напоминать Алексею теплый сердцу родительский очаг. Напротив, они лишь глушили память, беспощадно сковывали в его сознании холодом ощущение родного дома. Время шло, и Речкин неумолимо отдалялся от своего деревенского прошлого. Так месяц за месяцем, год за годом безвозвратно уходила из памяти прекрасная эпоха детских лет. Порой Алексею даже казалось, что он сам ее выдумал, что не было в этой реальности никакого отчего дома, что это лишь вымысел, плод его фантазии. И если бы не редкие поездки во время отпусков в родное Ступино, Речкин потерял бы эту тонкую нить, ведущую его к истокам, окончательно оставив хранимое в сердце ощущение детства под неподъемной тяжестью временной пыли.