– Похоже на то.
Бодро отзывается голос сестры. Встал, наскоро оделся, собрался. Вчерашняя девушка сидит в углу, штопает платье, замерла, подняла на него испуганные глаза – шея вся в синяках, на скуле запекшийся кровоподтек. Не до нее сейчас.
– Эта так и будет торчать здесь?
Таназ кивнул в сторону забившейся в угол девушки.
– Конечно, она теперь ни шагу отсюда, пока задуманное не исполниться. Никто об этом не должен знать, никто ничего не должен подозревать.
С готовностью отозвалась Дерека.
– Хорошо, пусть сидит, аспид с ней!
Кивнул Таназ и вышел из шатра. Так и есть – проспал. Солнце уже высоко поднялось. Голова болит, мысли чугунные не поворотливые сегодня. Бронированный капот его трака откинут, из утробы стального зверя торчат только ноги его механика, он бормочет что-то неразборчивое. Рядом стоит высокий широкоплечий грязный раб, помогает механику. Волосы на голове и борода топорщатся в разные стороны неровными, обкромсанными тупым ножом, кончиками. Загорелая перепачканная кожа, впалые щеки, татуировка на лице – какая-то диковинная вязь, причудливое переплетение линий. Раб заметил Нама, в глаза ему смотрит – не отворачивается. Холодная бездонная синева в его глазах, колет, отталкивает – тяжелый у раба взгляд. Вот же живучий ублюдок, двужильный он что ли – пятнадцать лет уже в рабах ходит, других уже сотня от болезней и труда тяжелого померла, а этот еще жив. В рабство его обратил еще отец Таназа, Нам помнил, когда впервые увидел его – немного старше самого Таназа, косая сажень в плечах, могучее сильное тело – десять лучших воинов не могли тогда с ним совладать. Отец не хотел убивать раба – хотел его сломать. Сломать его дух, подчинить себе его волю. Но за пятнадцать лет сломать получилось только его тело – иссох он, исхудал, скрючился, о былой его мощи напоминали только торчащие в стороны острые плечи, которые даже сейчас были чуть не вдвое шире, чем у Таназа. Не подчинил его волю себе ни отец Таназа, ни он сам – раб всегда спокойно смотрел в глаза обоим Намам, без вызова, без дерзости, но смотрел и глаз не отводил, не прятал – ждал своего времени. Таназ это прекрасно понимал – перед ним все звеньевые склоняли голову, прятали глаза при встрече, но Наму нравилось дразнить судьбу, нравилось с ней заигрывать.
– Ну что Червь, дождался ты своего часа, – обратился он к рабу, – великий день уже близок. Скоро мы отправимся на полночь.
Таназ перевел взгляд на закат, туда, где горизонт заполняла большая дымка, она росла, она приближалась.
– Соскучился по дому, Червь?
Продолжая смотреть за горизонт, спросил Нам. Раб медленно повернул туда свою голову – уже можно было разобрать маленькие черные точки, разделяющие собой песок и тяжелую дымку. Стал отчетливо слышен далекий гул. Гул нарастал, точки прибывали, заполняли собой пространство справа и слева, почти до самой кромки воды древнего океана. Сколько же их?
– Молчишь? Сказать нечего – тогда я скажу. – Дерека с интересом наблюдала за происходящим, стоя у порога шатра. – Скоро мы придем туда, откуда пришел ты. Утопим там все в крови, сожжем ваши города, вырежем всех мужчин, ваши жены будут омывать нам ноги.
Таназ резко развернулся, схватил раба за голую шею, к себе подтянул, в глаза ему заглянул – в самую глубину бездонной холодной синевы.
– А ты будешь на все это смотреть. На цепь тебя посажу, ошейник на шею одену – будешь скулить и выть, не в силах им помочь! А потом я снова загляну в эти глаза, и следующее что я там увижу, будет безумие.
