Сеера прижалась к Юне, и девушка в ответ обняла тёплый урчащий комочек. Гамаюн внимательно окинул ребят придирчивым взглядом и, удовлетворившись виденным, нахохлился. Рарог вышел из-под навеса стола и забрался в оттопыренный карман Матфеевой куртки.
Эрик дунул на свечу. Тени соединились.
… Нет, подобное сном не может быть. Но тогда где он? Куда подевались остальные? Как же одиноко и не по себе ему.
Матфей оглянулся вокруг снова, будто предыдущие разы его не вполне убедили: он странным образом очутился в помещении с высоченными каменными стенами, где потолок тонул в клубящемся мраке, а протяженность сгинула в зыбкой тьме. Одно он сознавал точно: едва дышащий пятачок света, у которого не имелось источника (свет словно завис облачком в непроглядной ночи), в котором он стоял и потрясённо тёр глаза. Центр той пещеры. Почему именно пещера пришла на ум, он и сам не мог ответить, ведь воздух тут высох, верно, века назад, оставив жалкие крупицы случайному (случайному ли?) гостю, чтобы помучить и отсрочить неизбежную кончину того.
И, конечно же, только в центре этой мёртвой, пустотелой громадины мог стоять невысокий, истово алкавший тщедушный свет пьедестал из мрачного базальта, непроницаемо-матовый, с идеальными линиями и углами. Сверху вертикально крепился высокий прямоугольник зеркала. Матфею не хотелось идти к нему, очень не хотелось, дрожь проняла его нутро холодом недоброго предчувствия. Но непослушные ноги вопреки воле головы сделали шаги к зловещему зерцалу, такому же мрачному и непроницаемому, как пьедестал под ним.
И вот он уже в шаге от базальтовой плиты. На сей раз ноги подчинились внутренней команде и послушно остановились. Теперь пленнику хорошо стало видно само зеркало и его оправа. Берцовыми человеческими костями окантовывалась рама, почерневшими, точно обгорели те в огне Судного Дня. Но не жуткое украшение взволновало и устрашило взор юноши: как только взгляд его глаз коснулся спокойной дотоле зеркальной поверхности, рябь пошла по ней.
«Но подобного не бывает», – вскричало сознание Матфея.
Но вот уже лёгкие волны всколыхнули аспидные глубины, постепенно закручиваясь и образуя водоворот. В самом конце мелькнуло и устремилось сюда нечто неразличимое, но Матфея затрясло так мощно от подкатившего омерзения и жути, что в мозгу вспыхнуло лишь одно: разбить, вдребезги разбить проклятущее зеркало.
Пыльно-сухой воздух дополнился маслянисто-горьким привкусом. Так пахнут жжёные травы, полные яда.
Нечто приближалось с завыванием и свистом, так ветер бьёт по ушам, когда лихачит. В маслянисто-дегтярном нутре зеркальной воронки уже отчётливее прорисовался контур того, кто алчно взывал к нежданному, но страстно-желанному гостю на языке чуждого мира. Человеческая фигура, как причудилось Матфею, с золотистыми звёздами в том месте, где должны быть глаза, на всех парах неслась к нему, выпростав вперёд то ли руки, то ли когтистые лапы. Будто человека погрузили в дёготь, а затем вышвырнули, пронеслось в голове напуганного зрителя.
Если промедлить ещё секунду, другую, случится непоправимое. Матфей понятия не имел, откуда он знает, но смотреть в эти жгуче-солнечные глаза нельзя. Нужно отворотить взор, что бы ни сулила скорая встреча с потусторонним пришельцем, отвернуться, зажмуриться и бежать прочь, как бы ни страшила чёрная пустота вокруг. Не её нужно остерегаться, а того, что жило в зеркале.
