– Соедините меня с товарищем Свержиным, – произнес Дроздов в трубку стоящего на столе телефона.
– Свержин слушает, – ответил на другом конце суховатый мужской голос.
– Это Дроздов, Матвей Афанасьевич. Я закрыл вопрос по делу Громова.
– Очень хорошо. Тогда завизируй последнюю папку, – лениво произнес Свержин. – Только перечитай ее повнимательнее напоследок. Чтоб не упустить чего важного.
Дроздов обращался к Свержину на «вы», а тот по-отечески тыкал, хотя старше был ненамного. Это была его особая манера подчеркивать положение во власти – кто выше, тот и тыкает. Дроздов помнил, как даже пожилая няня называла его на «вы», поэтому тихо злился на крестьянские манеры начальства.
– Будет сделано, товарищ Свержин, – нехотя сказал Дроздов и про себя обозвал начальника мужланом.
Они были знакомы давно, еще с Нижнего Новгорода. Свержин происходил из крестьян. Он приехал в город из какой-то деревеньки и работал в магазине отца Дроздова. А Дроздов, учившийся тогда в Питерском университете, как раз гостил у стариков. Так они со Свержиным и познакомились. В этом были свои неудобства, но и преимущества тоже были.
Положив трубку на рычаг, Дроздов не спеша выдвинул ящик стола и, достав оттуда потертый тульский «наган», сунул его за пояс.
– Перечитай повнимательнее, – буркнул он, передразнивая начальника. – Перечитаю! Перечитаю! До чего же смешна эта доморощенная пролетарская конспирация.
Он нажал под столом кнопку вызова водителя и, шагнув к спальне, где уже посапывал Стаднюк, заглянул внутрь.
– Спит? – негромко спросил он.
– Спит-спит, – закивала секретарша. – Сразу уснул. Слушается беспрекословно.
– А куда ему деваться? – ухмыльнулся Дроздов и погладил себя по бородке. – Глаз с него не спускай! Главное, чтобы не рукоблудил. Если сама стесняешься смотреть, в туалете там или еще где, вызывай Евгения Поликарповича. Пусть на табуреточку станет и в окошечко подглядывает. Поняла? Но за то, чтобы Стаднюк не уединялся ни на секунду, отвечаешь именно ты. Так-то, Машенька!
– Обязательно, Максим Георгиевич, – кивнула секретарша, расправляя складки на коленях.
– Тогда все. Я отлучусь скорее всего до завтра. Работы много. Враги Советской власти не спят!
Одевшись, Максим Георгиевич миновал двор. Не глянув на красноармейца, охранявшего вход, протиснулся в калитку и уселся на переднее сиденье еще не полностью прогретой «эмки».
– Не положено вам спереди, Максим Георгиевич, – попробовал возразить водитель. – Худое место в случае чего.
– Крути баранку, Сердюченко, и помалкивай! – повысил голос Дроздов. – Сложные дни сейчас, не время о собственной шкуре заботиться. Поезжай!
– Куда ехать-то?
– Я же сказал! В Долгопрудный.
– Сказали? – удивился водитель, но, напоровшись на стеклянный взгляд шефа, поправился: – Виноват, не расслышал! Мотор работает. Долгопрудный – это «Дирижабли», что ли?
– Эх, темнота деревенская! «Дирижабли»… Ты бы еще поезд чугункой назвал! Нельзя, Сердюченко, быть таким ретроградом. Советская Республика рвется в светлое будущее, а тебя все назад тянет. Да, чуть не забыл! По дороге свернешь к моей даче.
Насчет «чуть не забыл» Дроздов покривил душой. На самом деле сегодня он целый день разрывался между трех точек пространства. Первую он сейчас покидал, оставляя там спящего Павла Стаднюка. Еще две – Долгопрудный и дача – были впереди. И в обоих местах его ждали неразрешимые задачи, которые следовало решить – решить срочно и во что бы то ни стало. Иначе все пропадет. Иначе ему в этой вонючей стране плюхаться до гробовой доски и терпеть тыканье Свержина. Молоть чушь про мировой пролетариат и светлое коммунистическое будущее, терпеть немытых тупых баб, с которыми без водки невозможно общаться, дебиловатых Стаднюков, толстожопых увальней Сердюченок. Трястись каждую минуту – не подставит ли кто, не стуканет ли! И самому подставлять, стучать, сдавать… Это как езда на велосипеде: остановишься – упадешь. А ехать надо.
