Когда он, оттесняя толпу, приказал коннице двинуться по Широкой улице, раздался продолжительный взрыв гневных криков. Тысячи кулаков поднялись, проклиная Атиллия:
– Горе тебе, патриций, побуждающий Элагабала теснить нас!
– Прочь! Прочь! Пусть родившая тебя отречется от тебя навек!
– Что тебе здесь надо, римлянин, продавший Рим Авиту?
– Ты – позор империи!
Но Атиллий оставался нем под потоком оскорблений, и только направлял на толпу своих воинов, которые били народ древками копий. А Элагабал лежал на подушках своей лектики, покачивающейся на плечах носильщиков, блестевших в свете плывущей по небу луны.
Амон не хотел верить, чтобы его молчаливый спутник на корабле, грустно бороздившим волны Внутреннего моря, и военачальник, спасший его во рву преторианского лагеря, мог быть вождем грубого отряда, кони которого так жестоко теснили толпу. И он вспомнил то, о чем говорили втихомолку со дня воцарения Черного Камня: колоссальный разврат, мужская любовь, обожествленная Элагабалом, отдававшимся своим вольноотпущенникам; смешение всех богов в одном храме; предполагаемое и устрашавшее всех исчезновение детей знатных семей для принесения в жертву Солнцу; покровительство христианам, тайно поддерживающим власти; наконец, все возрастающая изо дня в день победа Востока над Западом, – все это приписывали Атиллию. Ему придавали черты чудотворца, причастного к ужасным тайнам, и называли властителем дум юного императора, который под влиянием неслыханных чар забыл свое происхождение (он был римлянин по рождению) и поклялся уничтожить богов Рима, его установления, его народ и возвеличить Черный Камень. Некоторые говорили, что Восток мстит Западу, потворствуя всеобщей похоти, которая скоро разрушит государство, если им не будет править энергичная рука.
Рядом с Амоном кричали двое, один из них заклинал:
– Я призываю богов в свидетели! Долго ли они будут терпеть кощунства Элагабала и не пошлют ли они легионы, чтобы свергнуть его?
А другой отвечал с диким восторгом:
– Пусть работает гниение, гражданин, и пусть оно навсегда унесет тело! К чему легионы, когда смерть налицо.
– Заль! – продолжал первый. – Твои слова опасны. Я, римлянин древнего рода, говорю тебе, персу, сыну раба, что империя погибнет жалким образом, если позволит властвовать над собой побежденным варварам.
Заль возмутился:
– Знай, что побежденные варвары будут приветствовать падение Рима, если ему определено погибнуть. Что же касается меня, о гражданин, знающий мое имя, то я мало беспокоюсь об империи, и мне не о чем говорить с тобой, которого я не знаю. Прощай!
Заль отвернулся от собеседника, пришедшего в ярость:
– Я говорю, что ты христианин!
– Что еще?
И Заль поднял презрительно свою изящную, восторженную голову, скрестил руки на груди. Из окружающей их толпы прозвучал голос:
– Ударь его, Карбо!
– Да!
Огромный кулак опустился на Заля, кровь показалась на лице. Не защищаясь, он скрестил руки, едва шевеля губами, ожидая нового насилия, но в это время отброшенная воинами толпа быстро рассеялась через Виминал, оставив Заля в статическом воодушевлении, а Амона – окаменевшим от ужаса.
К ним поскакал всадник. Заль с окровавленным лицом хотел удалиться, но, заметив, что Амон в опасности, обернулся и взял его за руку. Появились новые всадники, во главе с Атиллием.
Амон громко назвал себя:
– Я – Амон, твой товарищ по путешествию, которого ты хорошо знаешь!
