– Да нет же! Какой смысл снимать его со связки? Я ему всю и дал… И потом, он ведь никуда не уходил!
– Он при вас чинил, вы сами никуда не отлучались?
Поляков возмущенно пожал плечами:
– Не помню! Но уж, наверное, я не стоял у человека над душой! – Он задумался на мгновение и добавил: – Я даже точно помню, что не стоял: мне звонили из школы для больных туберкулезом детей, просили выступить у них…
Я сделал пометку у себя в записной книжке и спросил:
– И что вы им ответили?
Надо полагать, Поляков никак не мог решить насчет меня – с кем он имеет дело: с дураком или этаким бестактным типом. Он произнес недовольно:
– Я объяснил, что у меня очень плотно расписано время. Но для них постараюсь выкроить час – уж очень они просили.
– Ну, хорошо, – сказал я и показал ему вороненый короткий ломик, который Халецкий нашел в складке кресла между спинкой и сиденьем. – Вы точно знаете, что этого предмета у вас дома раньше никогда не было?
– Как вам сказать… Все-таки, мне кажется, не было, – ответил он.
Я подумал, что ничего нет в этом удивительного: зачем виртуозу скрипачу воровская «фомка»? «Фомка» была отлично сделана: с расплющенным опорным концом, заостренным краем, удобной широкой ручкой. На черни металла был отчетливо виден давленый знак – две короткие молнии. Видимо, вор в темноте положил ее на кресло и потерял.
– Свечи в шандале вы не зажигали?
Поляков покачал головой:
– Нет, мы держали их как памятный приятный сувенир. Мне преподнесли их… А-а! – Он махнул рукой.
Вор работал сначала при одной свече, потом, видимо, ему понадобилось сжечь листы, и он зажег две другие, оттого они и обгорели значительно меньше первой.
Вошла Лаврова с телеграммой в руках.
– Лев Осипович, в почтовом ящике лежала на ваше имя телеграмма.
Поляков сорвал наклейку, быстро пробежал глазами текст, еще раз прочитал, протянул мне бланк:
– Чушь!.. Ничего не понимаю… Таратута какой-то…
В телеграмме было написано: «Записи ваших произведений направляю бандеролью. Таратута». Пометка: «В случае отсутствия адресата оставить в почтовом ящике». Отправлено вчера в 9.15 утра, доставлено в 17.45.
– А вы не знаете этого Таратуту?
– Понятия не имею, первый раз слышу. И никаких записей я не жду – я уже давно не записывался.
– Скажите, Лев Осипович, в каких вы отношениях с вашими соседями Обольниковыми?
– С Обольниковыми? В хороших отношениях, наверное. Не знаю. Надо у жены спросить. Ей, по-моему, Евдокия Петровна по хозяйству помогает. Да, наверняка в хороших: жена у них оставляет для меня ключи.
– В ваше отсутствие они не заходят к вам в квартиру?
– А зачем? Наверное, нет. Думаю, что не заходят.
– Ладно, будем заканчивать. Скажите, слесарь, ремонтировавший дверной замок, из вашего ЖЭКа?
– Да, он, по-моему, сказал, что он из домоуправления. Но я, помнится, записал в книжку номер его телефона – если что-то понадобится срочно. Мне очень понравилось, как он быстро и точно работал. Сейчас я возьму из прихожей телефонную книжку…
Он вышел из комнаты, и через мгновение я услышал его удивленный возглас:
– Послушайте, здесь почему-то много листов вырвано!
Я встал, но он шел мне навстречу, протягивая раздерганную книжку. Я взглянул на те листочки, изглоданные пламенем, растоптанные, что бережно собирал с полу Халецкий, – сквозь сумрак пепла отчетливо проступала линовка.
– Вот они, Лев Осипович, листочки из книжки, – показал я. – На какую букву вы его записали?
