Нет, он не вправе расширять свой собственный «кризис идентичности» до глобальных масштабов. (Как говорили в старые добрые времена, «сын за отца не отвечает»; при том, однако, без колебаний распространяя на детей статьи закона о смертной казни.) Он соберёт последние силы и всё-таки дойдёт, доползёт до их «родового гнезда», чтобы увидеть своими глазами. Пусть даже ценой жизни. Может случиться, на обратный путь не останется сегодня уже ни сил, ни желания, что ж, в таком случае придётся пожить здесь какое-то время, не всё ли равно, где пережидать «остаточный фон»; если же он не вернётся, никто не осмелится по крайней мере назвать его «пропавшим без вести».
Но что, собственно, хотел он увидеть? (Идти становилось всё труднее, тропа то и дело терялась из виду, к тому же лес, бывший, сколько помнил он, всегда сухим, теперь отчего-то заболотился, ноги проваливались в топкое, а дополнительная опора, создаваемая тростью, и вовсе пропала; хорошо в кармане оказалась бечёвка, он привязал к рукояти полуметровую поперечину и взял в руку резиновый башмак; это не намного облегчило, зато замедлило передвижение.) Что? Масштаб разрушений? Но ведь четыре года – срок не достаточный для того, чтобы сами собой разрушились дома и растительность поглотила руины. Скорей всего, внешне мало что изменилось, если не считать того незримого духа тления, которым всегда пропитываются жилища, покинутые людьми. Ему уже доводилось соприкасаться с подобным – в других местах. К тому же известно, что здесь, во-первых, не проводили дезактивации, а во-вторых – люди! Может быть, он и не отважился бы идти туда, если б наверняка не знал: там находятся люди. Доказательством чему служили открытки, изредка присылаемые Бабаней. (Производное от «бабы-няни» – так он называл в детстве, – а про себя и до сих пор, – старуху Фролову, однако величая, вошедши в лета, по имени-отчеству: Ксения Матвеевна.) Он представил себе как, она бредёт через этот лес в «землю обетованную», чтобы запастись мукой, солью и спичками, а заодно бросает в почтовый ящик открытку с одним только большим жирным карандашным. трестом, означающим – жива. Ещё лет десять тому назад он отвёз ей стопку таких открыток с надписанными адресами и взял слово: бросать в ящик не реже одного раза в три месяца. «Кресты» приходили исправно; потом случилось то, что случилось, но «кресты» продолжали идти, и только последние полгода «связь» нарушилась. Если это можно было назвать связью. Болезнь, до сего дня ему не позволявшая выполнить свой долг – похоронить (он был почти уверен, что Бабаня умерла – последний денежный перевод вернулся невостребованным), теперь не только не мешала ему, но ещё и сделала неуязвимым: что значит здешний фон по сравнению с тем, что излучает он сам! Неуязвим как Зигфрид, искупавшийся в крови дракона!
Наконец лес расступился, и Чупров обнаружил себя на краю берёзовой рощицы, сквозь театральную освещённость которой как бы виден был «задник» – ряд игрушечных домиков на взгорке на фоне тёмнозелёной полоски с пильчатым краем, приклеенной к густой синеве. Именно так: обнаружил – потому что последние несколько (десять? сто?) метров преодолел уж и не помнил как, возможно, ползком или на четвереньках; спина, долго «молчавшая», обрушилась вдруг такой нестерпимой болью, что страшно было пошевельнуться, и он понял со всей отчётливостью: обратного хода нет. Он просто переоценил свои силы. Дай бог, чтобы хватило их на тот отрезок пути, который остался до цели.
