Недолгая пауза, ровно на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть.
– Вам ли не знать, Борис Никодимыч, чем чреваты подобные травмы. Вы ждете, что мальчик очнется? Возможно. А дальше? Вы научите его дышать без аппарата ИВЛ? Двигать пальцами рук. При некоторой толике везения – и самими руками. Говорить. Слышать через аппарат. Видеть. Если, конечно, повреждения мозга позволят ему понимать, что он видит и слышит. Вы держите это несчастное дитя на привязи вашего безумного гуманизма. Но есть ли в нем какой-нибудь смысл? Скажите, вы готовы нести за него ответственность до самого конца вашей жизни? Что молчите, Борис Никодимыч?
Потому что нечего сказать. И Варг продолжает:
– Это не будет убийством. Нужно лишь смириться с очевидным. Вам не спасти всех.
– Но я постараюсь, – решение созрело моментально и было алогично.
Кому нужен этот мальчишка? Никому. Тогда чего ради? И собственный вопрос Вершинина тут же озвучивают:
– Упрямитесь? Чего ради?
– Ради себя.
– Что ж, достойно. И как ни странно – понимаю. Но Борис Никодимыч, все, что будет происходить дальше – с вами ли, с больницей – последствия вашего решения. Надеюсь, вы не станете в нем раскаиваться.
– Угрожаете?
Вершинин не боится угроз, во всяком случае, ему кажется, что страха в нем нет. Только холод.
У него нет собольей шубы. И не будет, как не будет поста заведующего отделением хирургии – уж не пластической ли? – в тихой заводи «Здравушки». И зарплаты. И перспектив. И наверное, ничего, кроме собственного упрямства и смутного ощущения, что упрямство это – единственно верный выбор.
– Отнюдь. Лишь обрисовываю перспективу.
Рокот мотора стих, и машина остановилась.
– До свидания, – сказал Варг, кланяясь. – Было приятно побеседовать. Удачного вам дня.
Вершинина высадили на автобусной остановке, и он долго стоял, пытаясь согреться. Солнце плавило асфальт, но холод все равно не отпускал Вершинина. А когда отпустил, Борис Никодимыч почувствовал себя совершенно обессиленным. Полсотни метров от остановки до больницы он едва-едва прошел. Но стоило переступить порог кабинета, как усталость чудесным образом исчезла.
Аж дышать легче стало.
Вершинин и дышал, растапливая лед в груди.
И вправду, чего он испугался? Человека, лица которого не помнил? Неясных угроз? Да угрожали ему всякие и по-всякому. Ничего, и Вершинин живой, и больница работает. И будет работать – уж он позаботиться.
– Борис Никодимыч! Борис Никодимыч! – в кабинет заглянула старшая медсестра, которую больные величали Анной Федоровной, а коллеги – Анюткой – Вы слышали? Слышали? К нам едет ревизор!
На том месте, где стоял завод «Северная марка», некогда были болота. Просуществовали они до пятидесятых. И скованные цепями мелиоративных каналов, болота умирали долго. Исчезли крохотные озерца и дикие омуты. Железные клычья плугов подняли моховые залежи, обнажив жирную торфяную плоть. И голодное солнце, памятуя о прежних своих неудачах, жгло яро, пуская пожар за пожаром, расчищая дорогу городу.
Он же шел, вытягивая неторопливые жилы дорог, прорастая бетонными домами и глухими трубами, в которые ныне уходили питающие осенние дожди.
Завод возник сразу, еще до дорог и домов, просто словно бы вырос однажды, окруженный белым забором, по которому вилась надпись: «Мир! Труд! Май!»
После надпись сменялась, хотя забор оставался прежним, не старея, но и не молодея.
К заводу привыкли, и дома нового района проглотили его точно также, как некогда само болото глотало людей. Впрочем, о болоте теперь если и вспоминали, то лишь по осени и весне, когда вода подтапливала подвалы.
