Впрочем, беседы со Штрик-Штрикфельдтом ему еще предстояли, а пока что его опекал сотрудник министерства Густав Хильгер. После революции и во времена Гражданской войны этот человек занимался репатриацией пленных немцев, оказавшихся на территории России в ходе Первой мировой, поэтому теперь уже воспринимался в Министерстве иностранных дел, как специалист по работе с военнопленными и репатриантами.
– Я принадлежу к тем «русским немцам», которые в революцию и в Гражданскую сражались на стороне белых. Однако обстоятельства сложились так, что некоторое время мне все же пришлось пожить в Совдепии, поскольку я был советником германского посольства в Москве и являлся помощником посла – графа фон Шуленбурга.
– Всегда легче находить язык с человеком, который знает реальное положение дел в современной России, – признал Власов, деликатно обходя вопрос о том, кто в каких рядах сражался в Гражданскую. Существенно только то, что теперь они были союзниками.
– Прежде всего, руководству рейха хотелось бы знать истинные мотивы, побудившие вас, известного советского генерала, согласиться на сотрудничество с нами. Давайте говорить откровенно: мы в любом случае сумеем использовать вас как военно-политическую фигуру; использовать в пропагандистских и контрпропагандистских целях ваше имя. Но в том-то и дело, что использовать его можно по-разному, с разными последствиями и для нашего сотрудничества, и лично для вас. Понимаете, о чем идет речь?
Хильгер обладал каким-то особым тембром голоса и его особыми интонациями. Самые обыденные слова он произносил так, словно читал Святое Писание или воскресную проповедь. Аскетически худощавый, темноволосый, да к тому же облаченный в черный костюм-тройку, Густав был похож на монаха-иезуита, сменившего сутану на штатский костюм, но при этом в душе и облике своем остающемся все тем же иезуитом. И пасторский голос его, казалось, не зарождался из бренных телес, а материализовывался из некоей духовной субстанции.
Они сидели в генеральском отделении лагерной столовой, пили принесенный Хильгером румынский коньяк и закусывали ломтиками конской колбасы, основательно сдобренной чесночными приправами. При этом Власов так и не понял: то ли Хильгер каким-то образом узнал, что этому виду колбасы он отдавал предпочтение перед всеми остальными, то ли их вкусы каким-то странным образом совпали. Хотя он к «конятине» привык на Дальнем Востоке, а где мог приноровиться к этому острому, редкому и резко пахнущему продукту немец-дипломат?
– Мне нетрудно быть откровенным в этом вопросе, поскольку я не намерен делать из своего выбора тайны, – проговорил Власов, жадно опустошая очередную рюмку коньяка. – Видите ли, господин Хильгер, там, во фронтовых болотах волховских лесов, по которым я почти месяц скитался после гибели моей армии, у меня было время, чтобы подумать над тем, как дальше жить, кому служить и во имя чего бороться.
– И теперь вы готовы сформулировать его? – спросил Густав, скосив глаза на мерно крутящуюся бобину привезенного с собой магнитофона.
– Теперь уже готов, – в свою очередь, Власов точно так же скосил глаза на Штрик-Штрикфельдта, который, заслышав это вступление мятежного генерала, забыл о зажатой в руке рюмке и налег грудью на стол. В эти минуты он, казалось, жадно ловил каждое слово русского. – Вы прекрасно знаете, с какой жестокостью коммунистический режим расправлялся с тысячами и тысячами офицеров и генералов армии, как он истреблял средний слой крестьянства, то есть всю его зажиточную, трудолюбивую часть; какие массовые репрессивные чистки развернули сталинисты во всех республиках страны…
