– Ты обязательно вернёшься? – спросила моя хорошая на прощание.
– А куда я денусь, – ответил я легкомысленно и полез в вагон. Ни обнимать радость свою, ни целовать в вокзальном многолюдье не стал – мы же внешне дети. Мусенька, кстати, не только внешне – она, и правда, совсем ребёнок.
Надежду провожал Конарев. Тот самый, который бывший Вертелин. И ещё мама – интеллигентная женщина средних лет в военной форме со знаками различия медицинской службы и шпалой в петлице.
В дороге ничего примечательного не произошло – в мягких вагонах купе на двоих, поэтому нам никто не мешал – я рассказывал об обороне Одессы и оставлении её осенью первого года войны. Наденька исписала несколько блокнотов.
– Считаю, что вывод войск из города был ошибкой, – твердил я раз за разом. – Бытовало мнение, что вывезенные из Одессы части требовались для защиты Крыма, но теперь-то известно, что это не удалось. А окруженные дивизии, засевшие в крупном населённом пункте с неслабой промышленностью, способны, по меньшей мере, удерживать вдвое превосходящие силы противника.
– Ты же говорил, что не разбираешься в стратегии, – ухмыльнулась Наденька.
– Да я и не разбираюсь. Но, знаешь, как было обидно! С одесских аэродромов можно запросто дотянуться до румынских нефтяных районов. Бытовало мнение, что фашисты имели основное направление именно на Баку – к нашей нефти. А все остальные удары планировались как вспомогательные. Ну, там на Питер, Москву. Чисто, чтобы отвлечь основные силы. Но потом немного подкорректировали план, потому что в Одесском военном округе наши генералы успели в ночь нападения разогнать авиацию по запасным аэродромам и сохранили её от уничтожения в результате внезапной бомбардировки.
Потом эта авиация бомбила переправы через Прут, чем сдерживала наступление несколько дней – вот и вышло отставание от продвижения в центре и на севере. Опять же румынские части пожиже Вермахта – поэтому и получилось поначалу, что нашим удалось некоторое время сдерживать натиск неприятеля. От этого удар в южном направлении выглядел не как основной. Думаю, поэтому наши и ошиблись. А ведь стремительный прорыв к Запорожью должен был проявить истинные намерения немецкого командования. Конечно, в Белоруссии, на Украине и в Прибалтике обстановка в тот период выглядела катастрофической, можно сказать, пугающей, – я вздохнул и огорчённо махнул рукой. – Понимаю, что это взгляд слабоинформированного дилетанта, что выводы мои сомнительны, но ничего с собой поделать не могу. Ты уж там пометь в своих записях, что сомневаюсь я в том, что сказал и что мне вообще не стоит касаться подобных тем – а то я всех запутаю, потому что знаю об этих вещах только из газет да политинформаций. Или как об этом в частях мужики судачили.
Вот так мы и доехали, беседуя под стенограмму.
* * *
В Москве нас встречал всё тот же Конарев, что и провожал в Одессе.
– В другом вагоне ехал, – ответил он на мой вопрос раньше, чем я успел его задать. – Не мог же я пропустить разговора с Поликарповым. Кстати, Чкалов тоже будет – он не последний человек в нашей авиации, а расширять круг людей, посвящённых в курс дела, руководство считает преждевременным.
Потом мы отправились за город на скромную дачу. Меня поселили в комнате, куда выходил тёплый бок печки. Тут, кроме кровати, под которую я задвинул свой фанерный чемоданчик, были письменный стол и книжный шкаф, где лежала стопка чистой бумаги, стояла чернильница-непроливашка и из стаканчика торчали перьевые ручки и карандаши. На дворе было сыро и промозгло. Листья с деревьев уже падали вовсю и лежали на земле шуршащим слоем.
