– Выходит, ты тоже отупела, бабушка? Ведь ты теперь в трудах, тяготах и в тисках жуткого быта.
– Конечно! – легко согласилась бабушка. – Просто мне дано много талантов от рождения, да и замужество моё было сказочно-счастливым. Я же простолюдинка, а вышла за аристократа. Вот к чему тебе надо стремиться! И тебе оно будет легче, поскольку ты уже аристократка по рождению. Найдём тебе какого-нибудь нестарого вдовца, которому не так важно богатство рода невесты. Молодые же аристократы обычно ищут тех невест, чей род влиятелен, чтобы впоследствии укрепить свою собственную имущественную независимость, и тебе от них ничего не светит. Кроме приглашения к распутству, конечно. А уж крепенький и состоявшийся мужчинка, – не обязательно и аристократ, кстати, сойдёт и торговый, и прочий чиновный, но вызревший фрукт, – будет твоей подлинной, не сказочной, а житейской удачей…
– Замолчи! – потребовала я. – Ты реально отупела в борьбе за выживание. Слушать тебя не могу! А ведь я помню, что с мамой ты вела совсем другие разговоры. Ты не была тогда настолько выдохшейся.
– Ой, чую я, Нэя, не сумею я тебя уберечь от самовольства и самонадеянности!
По мере взросления мне всё труднее было с бабушкой. И ничуть не хотелось открывать ей свой внутренний мир. Я не стала говорить ей о том, что часто думаю о своём отце. Что он стал сниться мне. Просыпаясь, я сразу же теряла смысл его речей. Прерываясь, сон всё утаскивал за собою, как океаническая волна выброшенное вдруг на берег сокровище, превращая его в бессмыслицу. Что именно блеснуло, настолько потрясло? Что именно он хотел донести до меня?
Даже не обладая впечатляющим богатством в сравнении со многими аристократами, живущими на целом континенте, мой отец был уникальным человеком. И не только из-за того, что именно ему принадлежал реликтовый лес, не желающий воспроизводиться больше нигде, а по целому ряду причин. Плохо помня его, я всё равно ощущаю даже теперь его необычность, его непохожесть ни на кого и, наверное, так считает всякая дочь, если она любит или любила своего отца.
Сиреневые дали уходили к далёким зыбко-перламутровым холмам, почти зримо струилась атмосфера вокруг, – её хотелось буквально пить, так она была насыщена и чиста, и яркие бабочки, не отличимые от цветов, если замирали неподвижно, мерцали в трепетном полёте, как искры рассыпавшейся после недавнего дождя радуги. Сиреневые кроны издавали переливчатое пение, а поскольку птицы скрывались в густой листве, в детстве мне казалось, что поют деревья, – они одушевлённые! Только вспоминая то место, я могу воспроизвести в себе лицо отца. Проявляясь в памяти, оно лучится от любви и радости.
Впоследствии Ифиса – подруга Гелии говорила мне, что мой отец вовсе не был красавцем. Ей довелось видеть его в своей юности, когда она жила в усадьбе Ал-Физа – нашего ближайшего соседа. По её описанию отец, хорошо сложенный, не обладал при этом внешней заметностью, худощавый и абсолютно седой, несмотря на довольно молодой возраст. Хороши были его глаза – умные, глубокие и говорящие всякому, что перед ним очень добрый и неординарный человек. Не говоря прямым текстом, что на её вкус он был так себе, Ифиса ясно давала это понять, подробно описывая его облик, будто только вчера его и видела. Насколько я понимаю, это трудно сделать даже в отношении близкого когда-то человека, если не сохранилось его изображений на том или ином носителе. А уж вспомнить детально постороннего человека, спустя годы, и подавно. Но Ифисе лишь бы о чём поговорить, нашлась бы тема. Она обладала способностью по всякому поводу на ходу сочинять целое художественное произведение, возникни только внимательный слушатель. Эта женщина, что называется, из породы «певчих птиц», – но не зычно крикливая и пустая трещотка, а лёгкая и голосистая, поющая ради самого пения, – умела везде и всюду находить себе крошки отрадных моментов.
