Во тьме Эдема - страница 22

Я почувствовал, как Марта трясется от рыданий. Вот почему она не спала. Она не могла заснуть. Не могла думать ни о чем, кроме мертвого младенца. Всем мамам тяжко, когда умирает ребенок. Они не могут думать ни о чем, кроме пустоты, которую оставил малыш. Марта Лондон не знала, как убить время. Не знала, как забыть о новорожденном.

– Всего у меня родилось десять детей, – продолжала она. – И все, кроме двух, – с мышиными рыльцами. Конечно, я все равно их люблю, но…

Она отпустила грудь, которую держала, и приподняла другую.

– Из моих детей выжили только трое, – сказала Марта. – Три девочки. Остальные все умерли. Все мои сыновья умерли. Последние три – еще в младенчестве.

Я сел.

– Ну, может, теперь тебе повезет.

Она кивнула, лежа среди мерцающих звездоцветов. На ее чумазом лице виднелись разводы от слез. Цветы сияли так ярко, что их стебли отбрасывали на тело Марты отблески, – светящиеся полоски и пятна, которые постоянно двигались, меняли форму. Одну ладонь Марта по-прежнему держала у себя между ног, чтобы мое счастливое семя не вытекло.

– Если спустя беремя я рожу мальчика, – сказала она, – то назову его в твою честь.

Совокупления со старомамками – забавная штука. Как вспомнишь, так встает. Представляешь себе, как твой член входит и выходит из нее, и хочешь еще. А когда при тебе другие пацаны хвастаются, что взрослая женщина предложила им переспать, начинаешь нервничать: вдруг у них это происходит чаще или лучше, чем у тебя? А мышерылы, с которыми мамки не хотят спать, слушают нас и думают: «Так нечестно. Ну почему они меня не зовут?» (Но они в жизни не признаются, потому что мы, парни с гладкими лицами, поднимем их на смех и ответим: «Потому что ты урод, Эйнштейн. Страшный-престрашный. Вспомни, как тебя называют. У тебя морда как у летучей мыши».)

Но сразу после этого испытываешь опустошение, как будто вместе с семенем из тебя ушла искра и ничто уже не имеет смысла. Вот так на самом деле чувствуешь себя потом, но это чувство быстро проходит, и поскольку о нем неприятно ни говорить, ни вспоминать, то ты его стараешься поскорее выкинуть из головы, забываешь обо всем до следующего раза и ни с кем не обсуждаешь.

Мне не хотелось идти через Поляну Круга, чтобы, не дай бог, не напороться на Старейшин, поэтому я двинул вдоль ручья Диксона, там, где он течет к Слиянию Ручьев и бревенчатому мосту. Единственная неприятность, которая меня там подстерегала, была в том, что ниже по ручью строил лодки одноногий Джеффо Лондон, а он ужасный зануда, от которого не так-то просто отделаться.

– Эй! Кто там? Ты случайно не Джон Красносвет, который убил леопарда?

Черт. Я так надеялся, что Джеффо будет плавать где-нибудь по ручью на одной из своих лодок, а он оказался на берегу. Сидел на бревнышке под белосветом и мастерил очередную посудину. Джеффо был здоровенным детиной бремен шестидесяти, с добрым слабым лицом, без зубов и одной ноги ниже колена. Он делал лодку из куска красносвета длиной ярда в три. Лондон уже выскреб оттуда старые засохшие жилы, пилой черного стекла отпилил концы бревна и отполировал их шершавым камнем. У него был устроен специальный костер, чтобы варить клей из смолы. Посредине зияла глубокая яма с горячей липкой смолой, а вокруг нее – ров с раскаленными углями. Джеффо ложкой из коры зачерпывал раствор и обмазывал им куски шерстячьей шкуры, натянутые с концов бревна. После того как Лондон в первый раз промазывал шкуру, она высыхала и становилась жесткой-прежесткой; сейчас он наносил второй слой клея, чтобы соединить несколько шкур между собой.